– И кто догадался ломать эту барку? – промолвил один как бы
про себя, ни к кому, впрочем, не обращаясь. – Щепок, что ль захотелось?
– А кто нас не боится, тот и догадался, – заметил другой.
– Куда это мужичье-то валит? – помолчав, спросил первый,
разумеется не заметив ответа на прежний вопрос и указывая вдаль на толпу
мужиков, пробиравшихся куда-то гуськом по цельному снегу. Все лениво
оборотились в ту сторону и от нечего делать принялись их пересмеивать. Один из
мужичков, последний, шел как-то необыкновенно смешно, расставив руки и свесив
набок голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневиком. Вся фигура
его цельно и ясно обозначалась на белом снегу.
– Ишь, братан Петрович, как оболокся! – заметил один,
передразнивая выговором мужиков. Замечательно, что арестанты вообще смотрели на
мужиков несколько свысока, хотя половина из них были из мужиков.
– Задний-то, ребята, ходит, точно редьку садит.
– Это тяжкодум, у него денег много, – заметил третий.
Все засмеялись, но как-то тоже лениво, как будто нехотя.
Между тем подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.
У ней взяли калачей на подаянный пятак и разделили тут же
поровну.
Молодой парень, торговавший в остроге калачами, забрал
десятка два и крепко стал спорить, чтоб выторговать три, а не два калача, как
следовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.
– Ну, а того-то не дашь?
– Чего еще?
– Да чего мыши-то не едят.
– Да чтоб те язвило! – взвизгнула бабенка и засмеялась.
Наконец появился и пристав над работами, унтер-офицер с
палочкой.
– Эй вы, что расселись! Начинать!
– Да что, Иван Матвеич, дайте урок, – проговорил один из
«начальствующих», медленно подымаясь с места.
– Чего давеча на разводке не спрашивали? Барку растащи, вот
те и урок.
Кое-как наконец поднялись и спустились к реке, едва волоча
ноги. В толпе тотчас же появились и «распорядители», по крайней мере на словах.
Оказалось, что барку не следовало рубить зря, а надо было по возможности
сохранить бревна и в особенности поперечные кокоры, прибитые по всей длине
своей ко дну барки деревянными гвоздями, – работа долгая и скучная.
– Вот надоть бы перво-наперво оттащить это бревнушко.
Принимайся-ка, ребята! – заметил один вовсе не распорядитель и не
начальствующий, а просто чернорабочий, бессловесный и тихий малый, молчавший до
сих пор, и, нагнувшись, обхватил руками толстое бревно, поджидая помощников. Но
никто не помог ему.
– Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и дед твой,
медведь, приди, – и тот не подымет! – проворчал кто-то сквозь зубы.
– Так что ж, братцы, как начинать-то? Я уж и не знаю… –
проговорил озадаченный выскочка, оставив бревно и приподымаясь.
– Всей работы не переработаешь… чего выскочил?
– Трем курам корму раздать обочтется, а туда же первый…
Стрепета!
– Да я, братцы, ничего, – отговаривался озадаченный, – я
только так…
– Да что ж мне на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас
прикажете на зиму? – крикнул опять пристав, с недоумением смотря на
двадцатиголовую толпу, на знавшую, как приняться за дело. – Начинать! Скорей!
– Скорей скорого не сделаешь, Иван Матвеич.
– Да ты и так ничего не делаешь, эй! Савельев! Разговор
Петрович! Тебе говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!
– Да я что ж один сделаю?..
– Уж задайте урок, Иван Матвеич.
– Сказано – не будет урока. Растащи барку и иди домой.
Начинать!
Принялись наконец, но вяло, нехотя, неумело. Даже досадно
было смотреть на эту здоровенную толпу дюжих работников, которые, кажется,
решительно недоумевали, как взяться за дело. Только было принялись вынимать
первую, самую маленькую кокору – оказалось, что она ломается, «сама ломается»,
как принесено было в оправдание приставу; следственно, так нельзя было
работать, а надо было приняться как-нибудь иначе. Пошло долгое рассуждение
промеж собой о том, как приняться иначе, что делать? Разумеется, мало-помалу
дошло до ругани, грозило зайти и подальше… Пристав опять прикрикнул и помахал
палочкой, но кокора опять сломалась. Оказалось наконец, что топоров мало и что
надо еще принести какой-нибудь инструмент. Тотчас же отрядили двух парней, под
конвоем, за инструментом в крепость, а в ожидании все остальные преспокойно
уселись на барке, вынули свои трубочки и опять закурили.
Пристав наконец плюнул.
– Ну, от вас работа не заплачет! Эх, народ, народ! –
проворчал он сердито, махнул рукой и пошел в крепость, помахивая палочкой.
Через час пришел кондуктор. Спокойно выслушав арестантов, он
объявил, что дает на урок вынуть еще четыре кокоры, но так, чтоб уж они не
ломались, а целиком, да, сверх того, отделил разобрать значительную часть
барки, с тем, что тогда уж можно будет идти домой. Урок был большой, но,
батюшки, как принялись! Куда делась лень, куда делось недоумение! Застучали
топоры, начали вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые
шесты и, налегая на них в двадцать рук, бойко и мастерски выламывали кокоры,
которые, к удивлению моему, выламывались теперь совершенно целые и
непопорченные. Дело кипело. Все вдруг как-то замечательно поумнели. Ни лишних
слов, ни ругани, всяк знал, что сказать, что сделать, куда стать, что
посоветовать. Ровно за полчаса до барабана заданный урок был окончен, и
арестанты пошли домой, усталые, но совершенно довольные, хоть и выиграли
всего-то каких-нибудь полчаса против указанного времени. Но относительно меня я
заметил одну особенность: куда бы я не приткнулся им помогать во время работы,
везде я был не у места, везде мешал, везде меня чуть не с бранью отгоняли
прочь.
Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то был самым
плохим работником и не смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчее его и
потолковее, и тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня, если я
становился подле него, под тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из
бойких прямо и грубо сказал мне: «Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться
куда не спрашивают».
– Попался в мешок, – тотчас же подхватил другой.
– А ты лучше кружку возьми, – сказал мне третий, – да и
ступай сбирать на каменное построение да на табашное разорение, а здесь тебе
нечего делать.
Приходилось стоять отдельно, а отдельно стоять, когда все
работают, как-то совестно. Но когда действительно так случилось, что я отошел и
стал на конец барки, тотчас же закричали:
– Вон каких надавали работников; чего с ними сделаешь?
Ничего не сделаешь!
