В Тобольске видел я прикованных к стене. Он сидит на цепи,
этак в сажень длиною; тут у него койка. Приковали его за что-нибудь из ряду вон
страшное, совершенное уже в Сибири. Сидят по пяти лет, сидят и по десяти.
Большею частью из разбойников. Одного только между ними я видел как будто из
господ; где-то он когда-то служил. Говорил он смирнехонько, пришепетывая;
улыбочка сладенькая. Он показывал нам свою цепь, показывал, как надо ложиться
удобнее на койку. То-то, должно быть, была своего рода птица! Все они вообще
смирно ведут себя и кажутся довольными, а между тем каждому чрезвычайно хочется
поскорее высидеть свой срок. К чему бы, кажется? А вот к чему: выйдет он тогда
из душной промозглой комнаты с низкими кирпичными сводами и пройдется по двору
острога, и… и только. За острог уж его не выпустят никогда. Он сам знает, что
спущенные с цепи навечно уже содержатся при остроге, до самой смерти своей, и в
кандалах. Он это знает, и все-таки ему ужасно хочется поскорее кончить свой
цепной срок. Ведь без этого желания мог ли бы он просидеть пять или шесть лет
на цепи, не умереть или не сойти с ума? Стал ли бы еще иной-то сидеть?
Я чувствовал, что работа может спасти меня, укрепить мое
здоровье, тело. Постоянное душевное беспокойство, нервическое раздражение,
спертый воздух казармы могли бы разрушить меня совершенно. «Чаще быть на
воздухе, каждый день уставать, приучаться носить тяжести – и по крайней мере я
спасу себя, – думал я, – укреплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый».
Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны. Я с ужасом смотрел на
одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка. Вошел
он в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышел
полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой. «Нет, – думал я, на него глядя, – я
хочу жить и буду жить». Зато и доставалось же мне сначала от каторжных за
любовь к работе, и долго они язвили меня презрением и насмешками. Но я не
смотрел ни на кого и бодро отправлялся куда-нибудь, например хоть обжигать и
толочь алебастр, – одна из первых работ, мною узнанных. Это была работа легкая.
Инженерное начальство, по возможности, готово было облегчать работу дворянам,
что, впрочем, было вовсе не поблажкой, а только справедливостью. Странно было
бы требовать с человека, вполовину слабейшего силой и никогда не работавшего,
того же урока, который задавался по положению настоящему работнику. Но это
«баловство» не всегда исполнялось, даже исполнялось-то как будто украдкой: за
этим надзирали строго со стороны. Довольно часто приходилось работать работу
тяжелую, и тогда, разумеется, дворяне выносили двойную тягость, чем другие
работники. На алебастр назначали обыкновенно человека три-четыре, стариков или
слабосильных, ну, и нас в том числе, разумеется; да, сверх того,
прикомандировывали одного настоящего работника, знающего дело. Обыкновенно
ходил все один и тот же, несколько лет сряду, Алмазов, суровый, смуглый и
сухощавый человек, уже в летах, необщительный и брюзгливый. Он глубоко нас
презирал. Впрочем, он был очень неразговорчив, до того, что даже ленился
ворчать на нас. Сарай, в котором обжигали и толкли алебастр, стоял тоже на
пустынном и крутом берегу реки. Зимой, особенно в сумрачный день, смотреть на
реку и на противоположный далекий берег было скучно. Что-то тоскливое,
надрывающее сердце было в этом диком и пустынном пейзаже. Но чуть ли еще не
тяжелей было, когда на бесконечной белой пелене снега ярко сияло солнце; так бы
и улетел куда-нибудь в эту степь, которая начиналась на другом берегу и расстилалась
к югу одной непрерывной скатертью тысячи на полторы верст. Алмазов обыкновенно
молча и сурово принимался за работу; мы словно стыдились, что не можем
настоящим образом помогать ему, а он нарочно управлялся один, нарочно не
требовал от нас никакой помощи, как будто для того, чтоб мы чувствовали всю
вину нашу перед ним и каялись собственной бесполезностью. А всего-то и дела
было вытопить печь, чтоб обжечь накладенный в нее алебастр, который мы же,
бывало, и натаскаем ему. На другой же день, когда алебастр бывал уже совсем
обожжен, начиналась его выгрузка из печки. Каждый из нас брал тяжелую
колотушку, накладывал себе особый ящик алебастром и принимался разбивать его.
Это была премилая работа. Хрупкий алебастр быстро обращался в белую блестящую
пыль, так ловко, так хорошо крошился. Мы взмахивали тяжелыми молотами и
задавали такую трескотню, что самим было любо. И уставали-то мы наконец, и
легко в то же время становилось; щеки краснели, кровь обращалась быстрее. Тут
уж и Алмазов начинал смотреть на нас снисходительно, как смотрят на малолетних
детей; снисходительно покуривал свою трубочку и все-таки не мог не ворчать,
когда приходилось ему говорить. Впрочем, он и со всеми был такой же, а в
сущности, кажется, добрый человек.
Другая работа, на которую я посылался, – в мастерской
вертеть точильное колесо. Колесо было большое, тяжелое. Требовалось немалых
усилий вертеть его, особенно когда токарь (из инженерных мастеровых) точил
что-нибудь вроде лестничной балясины или ножки от большого стола, для казенной мебели
какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одному в таком
случае было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали двоих – меня и еще
одного из дворян, Б. Так эта работа в продолжение нескольких лет и оставалась
за нами, если только приходилось что-нибудь точить. Б. был слабосильный,
тщедушный человек, еще молодой, страдавший грудью. Он прибыл в острог с год
передо мною вместе с двумя другими из своих товарищей – одним стариком, все
время острожной жизни денно и нощно молившимся богу (за что уважали его
арестанты) и умершим при мне, и с другим, еще очень молодым человеком, свежим,
румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего с пол-этапа Б., что
продолжалось семьсот верст сряду. Нужно было видеть их дружбу между собою. Б. был
человек с прекрасным образованием, благородный, с характером великодушным, но
испорченным и раздраженным болезнью. С колесом справлялись мы вместе, и это
даже занимало нас обоих. Мне эта работа давала превосходный моцион.
Особенно тоже я любил разгребать снег. Это бывало
обыкновенно после буранов, и бывало очень нередко в зиму. После суточного
бурана заметало иной дом до половины окон, а иной чуть не совсем заносило.
Тогда, как уже прекращался буран и выступало солнце, выгоняли нас большими
кучами, а иногда и всем острогом – отгребать сугробы снега от казенных зданий.
Каждому давалась лопата, всем вместе урок, иногда такой, что надо было
удивляться, как можно с ним справиться, и все дружно принимались за дело.
Рыхлый, только что слегшийся и слегка примороженный сверху снег ловко брался
лопатой, огромными комками, и разбрасывался кругом, еще на воздухе обращаясь в
блестящую пыль. Лопата так и врезалась в белую, сверкающую на солнце массу.
Арестанты почти всегда работали эту работу весело. Свежий зимний воздух,
движение разгорячали их. Все становились веселее; раздавался хохот,
вскрикиванья, остроты. Начинали играть в снежки, не без того, разумеется, чтоб
через минуту не закричали благоразумные и негодующие на смех и веселость, и
всеобщее увлечение обыкновенно кончалось руганью.
Мало-помалу я стал распространять и круг моего знакомства.
Впрочем, сам я не думал о знакомствах: я все еще был неспокоен, угрюм и
недоверчив. Знакомства мои начались сами собою. Из первых стал посещать меня
арестант Петров. Я говорю посещать и особенно напираю на это слово. Петров жил
в особом отделении и в самой отдаленной от меня казарме. Связей между нами,
по-видимому, не могло быть никаких; общего тоже решительно ничего у нас не было
и быть не могло. А между тем в это первое время Петров как будто обязанностью
почитал чуть не каждый день заходить ко мне в казарму или останавливать меня в
шабашное время, когда, бывало, я хожу за казармами, по возможности подальше от
всех глаз. Мне сначала это было неприятно. Но он как-то так умел сделать, что
вскоре его посещения даже стали развлекать меня, несмотря на то что это был
вовсе не особенно сообщительный и разговорчивый человек. С виду был он
невысокого роста, сильного сложения, ловкий, вертлявый, с довольно приятным
лицом, бледный, с широкими скулами, с смелым взглядом, с белыми, чистыми и
мелкими зубами и с вечной щепотью тертого табаку за нижней губой. Класть за
губу табак было в обычае у многих каторжных. Он казался моложе своих лет. Ему
было лет сорок, а на вид только тридцать. Говорил он со мной всегда чрезвычайно
непринужденно, держал себя в высшей степени на равной ноге, то есть чрезвычайно
порядочно и деликатно. Если он замечал, например, что я ищу уединения, то,
поговорив со мной минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил
за внимание, чего, разумеется, не делал никогда и ни с кем из всей каторги.
Любопытно, что такие же отношения продолжались между нами не только в первые
дни, но и в продолжение нескольких лет сряду и почти никогда не становились
короче, хотя он действительно был мне предан. Я даже и теперь не могу решить:
чего именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне каждый день? Хоть ему и
случалось воровать у меня впоследствии, но он воровал как-то нечаянно; денег же
почти никогда у меня не просил, следовательно, приходил вовсе не за деньгами
или за каким-нибудь интересом.
