Немец удивился, однако ж опомнился.
– Я вас не боюсь, говорит, и прошу вас, как благородный
человек, вашу шутку сейчас оставить, а я вас совсем не боюсь.
– Ой, врешь, говорю, боишься! – а чего! сам головы из-под
пистолета пошевелить не смеет; так и сидит.
– Нет, говорит, ви это никак не смеет сделать.
– Да почему ж, говорю, не смеет-то?
– А потому, говорит, что это вам строго запрещено и вас
строго наказать за это будут.
То есть черт этого дурака немца знает! Не поджег бы он меня
сам, был бы жив до сих пор; за спором только и стало дело.
– Так не смею, говорю, по-твоему?
– Нет-т!
– Не смею?
– Ви это совершенно не смейт со мной сделать…
– Ну так вот же тебе, колбаса! – да как цапну его, он и
покатился на стуле. Те закричали.
Я пистолет в карман, да и был таков, а как в крепость входил,
тут у крепостных ворот пистолет в крапиву и бросил.
Пришел я домой, лег на койку и думаю: вот сейчас возьмут.
Час проходит, другой – не берут. И уж этак перед сумерками такая тоска на меня
напала; вышел я; беспременно Луизу повидать захотелось. Прошел я мимо
часовщика. Смотрю: там народ, полиция. Я к куме: вызови Луизу! Чуть-чуть
подождал, вижу: бежит Луиза, так и бросилась мне на шею, сама плачет: «Всему я,
говорит, виновата, что тетки послушалась». Сказала она мне тоже, что тетка
тотчас же после давешнего домой пошла и так струсила, что заболела и – молчок;
и сама никому не объявила и мне говорить запретила; боится; как угодно, пусть
так и делают. «Нас, говорит, Луиза, никто давеча не видал. Он и служанку свою
услал, потому боялся. Та бы ему в глаза вцепилась, кабы узнала, что он жениться
хочет. Из мастеровых тоже никого в доме не было; всех удалил. Сам и кофей
сварил, сам и закуску приготовил. А родственник, так тот и прежде всю жизнь
свою молчал, ничего не говорил, а как случилось давеча дело, взял шапку и
первый ушел. И, верно, тоже молчать будет», – сказала Луиза. Так оно и было.
Две недели меня никто не брал, и подозрения на меня никакого не было. В эти же
две недели, верьте не верьте, Александр Петрович, я все счастье мое испытал.
Каждый день с Луизой сходились. И уж так она, так ко мне привязалась! Плачет:
«Я, говорит, за тобой, куда тебя сошлют, пойду, все для тебя покину!» Я уж
думал всей жизни моей тут решиться: так она меня тогда разжалобила. Ну, а через
две недели меня и взяли. Старик и тетка согласились да и доказали на меня…
– Но постойте, – прервал я Баклушина, – вас за это только
могли всего-то лет на десять, ну на двенадцать, на полный срок, в гражданский
разряд прислать; а ведь вы в особом отделении. Как это можно?
– Ну, уж это другое вышло дело, – сказал Баклушин. – Как
привели меня в судную комиссию, капитан перед судом и обругай меня скверными
словами. Я не стерпел да и говорю ему: «Ты что ругаешься-то? Разве не видишь,
подлец, что перед зерцалом сидишь!» Ну, тут уж и пошло по-другому, по-новому
стали судить да за все вместе и присудили: четыре тысячи да сюда, в особое
отделение. А как вывели меня к наказанию, вывели и капитана: меня по зеленой
улице, а его лишить чинов и на Кавказ в солдаты. До свиданья, Александр
Петрович. Заходите же к нам в представление-то.
X
Праздник Рождества Христова
Наконец наступили и праздники. Еще в сочельник арестанты
почти не выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальные только
побыли на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночке
или кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не
выходил из него. Да и утром большая часть ходила только по своим делам, а не по
казенным: иные – чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое; другие –
повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику должишки за
сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре – чтоб обойти
некоторых знакомых, преимущественно из офицерской прислуги, и достать
необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно
потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда
не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и они тоже получат
от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню
какой-то перемены, чего-то необыкновенного. К вечеру инвалиды, ходившие на
базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много всякой всячины из
съестного: говядины, поросят, даже гусей. Многие из арестантов, даже самые
скромные и бережливые, копившие круглый год свои копейки, считали обязанностью
раскошелиться к такому дню и достойным образом справить разговень. Завтрашней
день был настоящий, неотъемлемый у арестанта праздник, признанный за ним
формально законом. В этот день арестант не мог быть выслан на работу, и таких
дней всего было три в году.
И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было
зашевелиться в душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих
праздников резко отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самого
детства. Это дни отдохновения от их тяжких работ, дни семейного сбора. В
остроге же они должны были припоминаться с мучениями и тоской. Уважение к
торжественному дню переходило у арестантов даже в какую-то форменность; немногие
гуляли; все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем почти
не было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранять в себе какую-то
важность… Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до какой-то
щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон, хоть бы
невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него как будто за
неуважение к самому празднику. Это настроение арестантов было замечательно,
даже трогательно. Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант
бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто
соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец,
погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей. Они
это чувствовали; это было видно и понятно.
Аким Акимыч тоже очень готовился к празднику. У него не было
ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с
пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не было в жизни его и особенных
радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь
хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей. Не был он и особенно
религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило в нем все остальные его
человеческие дары и особенности, все страсти и желания, дурные и хорошие.
Вследствие всего этого он готовился встретить торжественный день не суетясь, не
волнуясь, не смущаясь тоскливыми и совершенно бесполезными воспоминаниями, а с
тихим, методическим благонравием, которого было ровно настолько, сколько нужно
для исполнения обязанности и раз навсегда указанного обряда. Да и вообще он не
любил много задумываться. Значение факта, казалось, никогда не касалось его
головы, но раз указанные ему правила он исполнял с священною аккуратностью. Если
б завтра же приказали ему сделать совершенно противное, он бы сделал и это с
тою же самою покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому
накануне. Раз, один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом – и
попал в каторгу. Урок не пропал для него даром. И хоть ему не суждено было
судьбою понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он вывел
из своего приключения спасительное правило – не рассуждать никогда и ни в каких
обстоятельствах, потому что рассуждать «не его ума дело», как выражались промеж
себя арестанты. Слепо преданный обряду, он даже и на праздничного поросенка
своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно, потому что умел и
жарить), смотрел с каким-то предварительным уважением, точно это был не
обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить, а
какой-то особенный, праздничный. Может быть, он еще с детства привык видеть на
столе в этот день поросенка и вывел, что поросенок необходим для этого дня, и я
уверен, если б хоть раз в этот день он не покушал поросенка, то на всю жизнь у
него бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге. До
праздника он ходил в своей старой куртке и в старых панталонах, хоть и
благопристойно заштопанных, но зато уж совсем заносившихся. Оказалось теперь,
что новую пару, выданную ему еще месяца четыре назад, он тщательно сберегал в
своем сундучке и не притрогивался к ней с улыбающейся мыслью торжественно
обновить ее в праздник. Так он и сделал. Еще с вечера он достал свою новую
пару, разложил, осмотрел, пообчистил, обдул и, исправив все это, предварительно
примерил ее. Оказалось, что пара была совершенно впору; все было прилично,
плотно застегивалось доверху, воротник, как из кордона, высоко подпирал
подбородок; в талье образовалось даже что-то вроде мундирного перехвата, и Аким
Акимыч даже осклабился от удовольствия и не без молодцеватости повернулся перед
крошечным свои зеркальцем, которое собственноручно и давно уже оклеил в
свободную минутку золотым бордюрчиком. Только один крючочек у воротника куртки
оказался как будто не на месте. Сообразив это, Аким Акимыч решил переставить
крючок; переставил, примерил опять, и оказалось уже совсем хорошо. Тогда он
сложил все по-прежнему и с успокоенным духом упрятал до завтра в сундучок.
Голова его была обрита удовлетворительно; но, оглядев себя внимательно в
зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладко на голове; показывались
чуть видные ростки волос, и он немедленно сходил к «майору» чтоб обриться
совершенно прилично и по форме. И хоть Акима Акимыча никто не стал бы завтра
осматривать, но обрился он единственно для спокойствия своей совести, чтоб уж
так, для такого дня, исполнить все свои обязанности. Благоговение к пуговке, к
погончику, к петличке еще с детства неотъемлемо напечатлелось в уме его в виде
неоспоримой обязанности, а в сердце – как образ последней степени красоты, до
которой может достичь порядочный человек. Все исправив, он, как старший
арестант в казарме, распорядился приносом сена и тщательно наблюдал, как
разбрасывали его по полу. То же самое было и в других казармах. Не знаю почему,
но к рождеству всегда разбрасывали у нас по казарме сено. Потом, окончив все
свои труды, Аким Акимыч помолился богу, лег на свою койку и тотчас же заснул
безмятежным сном младенца, чтоб проснуться как можно раньше утром. Так же точно
поступили, впрочем, и все арестанты. Во всех казармах улеглись гораздо раньше
обыкновенного. Обыкновенные вечерние работы были оставлены; об майданах и
помину не было. Все ждало завтрашнего утра.
