Оно наконец настало. Рано, еще до свету, едва только пробили
зорю, отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер
поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечали приветливо и
ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшие своих гусей и
поросят на кухне, поспешно пошли смотреть, что с ними делается, как их жарят,
где что стоит и так далее. Сквозь темноту из маленьких, залепленных снегом и
льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, во всех шести печах,
пылает яркий огонь, разложенный еще до свету. По двору, в темноте, уже швыряли
арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку; все это стремилось в кухню.
Но некоторые, впрочем очень немногие, успели уже побывать и у целовальников.
Это были уже самые нетерпеливые. Вообще же все вели себя благопристойно, смирно
и как-то не по-обыкновенному чинно. Не слышно было ни обычной ругани, ни
обычных ссор. Все понимали, что день большой и праздник великий. Были такие,
что сходили в другие казармы, поздравили кой-кого из своих. Проявлялось что-то
вроде дружества. Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось
дружества, не говорю общего, – это уж подавно, – а так, чтоб один какой-нибудь
арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная
черта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другом
черствы, сухи, за очень редкими исключениями, и это был какой-то формальный,
раз принятый и установленный тон. Я тоже вышел из казармы; начинало чуть-чуть
светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху. Из печных труб на
кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне навстречу арестантов сами
охотно и ласково поздравили меня с праздником. Я благодарил и отвечал тем же.
Из них были и такие, которые до сих пор еще ни слова со мной не сказали во весь
этот месяц.
У самой кухни нагнал меня арестант из военной казармы, в
тулупе внакидку. Он еще с полдвора разглядел меня и кричал мне: «Александр
Петрович! Александр Петрович!» Он бежал на кухню и торопился. Я остановился и
подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением глаз,
очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще ни одного слова и не
обращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего поступления в острог;
я даже не знал, как его и зовут. Он подбежал ко мне запыхавшись и стал передо
мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, но в то же время и блаженной
улыбкой.
– Что вам? – не без удивления спросил я его, видя, что он
стоит передо мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.
– Да как же, праздник… – пробормотал он и, сам догадавшись,
что не о чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.
Замечу здесь кстати, что и после этого мы с ним ровно
никогда не сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моего
выхода из острога.
На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня и
толкотня, целая давка. Всякий наблюдал за своим добром; стряпки принимались
готовить казенное кушанье, потому что в этот день обед начинался раньше. Никто,
впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалось перед
другими приличие. Ждали священника, и уже после него полагались разговени.
Между тем еще не успело совсем ободнять, как уже начали раздаваться за воротами
острога призывные крики ефрейтора: «Поваров!» Эти крики раздавались чуть не
поминутно и продолжались почти два часа. Требовали поваров с кухни, чтоб
принимать приносимое со всех концов города в острог подаяние. Приносилось оно в
чрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба, ватрушек, пряжеников, шанег,
блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось ни одной хозяйки из
купеческих и мещанских домов во всем городе, которая бы не прислала своего
хлеба, чтоб поздравить с великим праздником «несчастных» и заключенных. Были
подаяния богатые – сдобные хлеба из чистейшей муки, присланные в большом
количестве. Были подаяния и очень бедные – такой какой-нибудь грошовый калачик
и две каких-нибудь черные шаньги, чуть-чуть обмазанные сметаной: это уже был
дар бедняка бедняку, из последнего. Все принималось с одинаковою
благодарностью, без различия даров и даривших. Принимавшие арестанты снимали
шапки, кланялись, поздравляли с праздником и относили подаяние на кухню. Когда
же набрались целые груды подаянного хлеба, требовали старших из каждой казармы,
и они уже распределили все поровну, по казармам. Не было ни спору, ни брани;
дело вели честно, поровну. Что пришлось на нашу казарму, разделили уже у нас;
делил Аким Акимыч и еще другой арестант; делили своей рукой и своей рукой
раздавали каждому. Не было ни малейшего возражения, ни малейшей зависти от
кого-нибудь; все остались довольны; даже подозрения не могло быть, что подаяние
можно утаить или раздать не поровну. Устроив свои дела в кухне, Аким Акимыч
приступил к своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, не
оставив ни одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил к
настоящей молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже много
арестантов, большею частью пожилых. Молодежь помногу не молилась: так разве
перекрестится кто, вставая, даже и в праздник. Помолившись, Аким Акимыч подошел
ко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я тут же
позвал его на чай, а он меня на своего поросенка. Спустя немного прибежал ко
мне и Петров поздравить меня. Он, кажется, уж выпил и хоть прибежал
запыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолго передо мной с
каким-то ожиданием и вскоре ушел от меня на кухню. Между тем в военной казарме
приготовлялись к принятию священника. Эта казарма была устроена не так, как
другие: в ней нары тянулись около стен, а не посредине комнаты, как во всех
прочих казармах, так что это была единственная в остроге комната, не
загроможденная посредине. Вероятно, она и устроена была таким образом, чтоб в
ней, в необходимых случаях, можно было собирать арестантов. Среди комнаты
поставили столик, накрыли его чистым полотенцем, поставили на нем образ и
зажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом и святою водою. Помолившись
и пропев перед образом, он стал перед арестантами, и все с истинным
благоговением стали подходить прикладываться к кресту. Затем священник обошел
все казармы и окропил их святою водою. На кухне он похвалил наш острожный хлеб,
славившийся своим вкусом в городе, и арестанты тотчас же пожелали ему послать
два свежих и только что выпеченных хлеба; на отсылку их немедленно употреблен
был один инвалид. Крест проводили с тем же благоговением, с каким и встретили,
и затем почти тотчас же приехали плац-майор и комендант. Коменданта у нас
любили и даже уважали. Он обошел все казармы в сопровождении плац-майора, всех
поздравил с праздником, зашел в кухню и попробовал острожных щей. Щи вышли
славные; отпущено было для такого дня чуть не по фунту говядины на каждого
арестанта. Сверх того, сготовлена была просяная каша, и масла отпустили вволю.
Проводив коменданта, плац-майор велел начинать обедать. Арестанты старались не
попадаться ему на глаза. Не любили у нас его злобного взгляда из-под очков,
которым он и теперь высматривал направо и налево, не найдется ли беспорядков,
не попадется ли какой-нибудь виноватый.
