Палачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменом
далеко нет. Только недавно высказалось противное мнение, но высказалось еще
только в книгах, отвлеченно. Даже те, которые высказывают его, не все еще
успели затушить в себе эту потребность самовластия. Даже всякий фабрикант,
всякий антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительное
удовольствие в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семейством
своим, единственно от него. Это наверно так; не так скоро поколение отрывается
от того, что сидит в нем наследственно; не так скоро отказывается человек от
того, что вошло в кровь его, передано ему, так сказать, с матерним молоком. Не
бывает таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще мало,
очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается.
Я заговорил о палаче. Свойства палача в зародыше находятся
почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства
человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие его
свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным. Палачи
бывают двух родов: одни бывают добровольные, другие – подневольные, обязанные.
Добровольный палач, конечно, во всех отношениях ниже подневольного, которым,
однако, так гнушается народ, гнушается до ужаса, до гадливости, до
безотчетного, чуть не мистического страха. Откуда же этот почти суеверный страх
к одному палачу и такое равнодушие, чуть не одобрение к другому? Бывают примеры
до крайности странные: я знавал людей даже добрых, даже честных, даже уважаемых
в обществе, и между тем они, например, не могли хладнокровно перенести, если
наказуемый не кричит под розгами, не молит и не просит о пощаде. Наказуемые
должны непременно кричать и молить о пощаде. Так принято; это считается и
приличным и необходимым, и когда однажды жертва не хотела кричать, то
исполнитель, которого я знал и который в других отношениях мог считаться
человеком, пожалуй, и добрым, даже лично обиделся при этом случае. Он хотел
было сначала наказать легко, но, не слыша обычных «ваше благородие, отец
родной, помилуйте, заставьте за себя вечно бога молить» и проч., рассвирепел и
дал розог пятьдесят лишних, желая добиться и крику и просьб, – и добился.
«Нельзя-с, грубость есть», – отвечал он мне очень серьезно. Что же касается до
настоящего палача, подневольного, обязанного, то известно: это арестант решоный
и приговоренный в ссылку, но оставленный в палачах; поступивший сначала в науку
к другому палачу и, выучившись у него, оставленный навек при остроге, где он
содержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое хозяйство, но находящийся
почти всегда под конвоем. Конечно, живой человек не машина; палач бьет хоть и
по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хоть бьет не без удовольствия
для себя, зато почти никогда не имеет личной ненависти к своей жертве. Ловкость
удара, знание своей науки, желание показать себя перед своими товарищами и
перед публикой подстрекают его самолюбие. Он хлопочет ради искусства. Кроме
того, он знает очень хорошо, что он всеобщий отверженец, что суеверный страх
везде встречает и провожает его, и нельзя ручаться, чтоб это не имело на него
влияния, не усиливало в нем его ярости, его звериных наклонностей. Даже дети
знают, что он «отказывается от отца и матери». Странное дело, сколько мне ни
случалось видеть палачей, все они были люди развитые, с толком, с умом и с
необыкновенным самолюбием, даже с гордостью. Развилась ли в них эта гордость в
отпор всеобщему к ним презрению; усиливалась ли она сознанием страха,
внушаемого ими их жертве, и чувством господства над нею, – не знаю. Может быть,
даже самая парадность и театральность той обстановки, с которою они являются
перед публикой на эшафоте, способствуют развитию в них некоторого высокомерия.
Помню, мне пришлось однажды в продолжение некоторого времени часто встречать и
близко наблюдать одного палача. Это был малый среднего роста, мускулистый,
сухощавый, лет сорока, с довольно приятным и умным лицом и с кудрявой головой.
Он был всегда необыкновенно важен, спокоен; снаружи держал себя
по-джентльменски, отвечал всегда коротко, рассудительно и даже ласково, но
как-то высокомерно ласково, как будто он чем-то чванился предо мною. Караульные
офицеры часто с ним при мне заговаривали и, право, даже с некоторым как будто
уважением к нему. Он это сознавал и перед начальником нарочно удвоивал свою
вежливость, сухость и чувство собственного достоинства. Чем ласковее разговаривал
с ним начальник, тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал из
утонченнейшей вежливости, но, я уверен, в эту минуту он считал себя неизмеримо
выше разговаривавшего с ним начальника. На лице его это было написано.
Случалось, что иногда в очень жаркий летний день посылали его под конвоем с
длинным тонким шестом избивать городских собак. В этом городке было чрезвычайно
много собак, совершенно никому не принадлежавших и плодившихся с необыкновенною
быстротою. В каникулярное время они становились опасными, и для истребления их,
по распоряжению начальства, посылался палач. Но даже и эта унизительная
должность, по-видимому, нимало не унижала его. Надо было видеть, с каким
достоинством он расхаживал по городским улицам в сопровождении усталого конвойного,
пугая уже одним видом своим встречных баб и детей, как он спокойно и даже
свысока смотрел на всех встречавшихся. Впрочем, палачам жить привольно. У них
есть деньги, едят они очень хорошо, пьют вино. Деньги достаются им через
взятки. Гражданский подсудимый, которому выходит по суду наказание,
предварительно хоть чем-нибудь, хоть из последнего, да подарит палача. Но с
иных, с богатых подсудимых, они сами берут, назначая им сумму сообразно с
вероятными средствами арестанта, берут и по тридцати рублей, а иногда даже и
более. С очень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палач,
конечно, не может; он отвечает за это своей же спиной. Но зато, за известную
взятку, он обещается жертве, что не прибьет ее очень больно. Почти всегда
соглашаются на его предложение; если ж нет, он действительно наказывает
варварски, и это вполне в его власти. Случается, что он налагает значительную
сумму даже на очень бедного подсудимого; родственники ходят, торгуются,
кланяются, и беда, если не удовлетворят его. В таких случаях много помогает ему
суеверный страх, им внушаемый. Каких диковинок про палачей не рассказывают!
Впрочем, сами арестанты уверяли меня, что палач может убить с одного удара. Но,
во-первых, когда ж это было испытано? А, впрочем, может быть. Об этом говорили
слишком утвердительно. Палач же сам ручался мне, что он это может сделать.
Говорили тоже, что он может ударить со всего размаха по самой спине
преступника, но так, что даже самого маленького рубчика не вскочит после удара
и преступник не почувствует ни малейшей боли. Впрочем, обо всех этих фокусах и
утонченностях известно уже слишком много рассказов. Но если даже палач и
возьмет взятку, чтоб наказать легко, то все-таки первый удар дается им со всего
размаха и изо всей силы. Это даже обратилось между ними в обычай. Последующие
удары он смягчает, особенно если ему предварительно заплатили. Но первый удар,
заплатили иль нет ему, – его. Право, не знаю, для чего это у них так делается?
Для того ли, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету,
что после очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тут
просто желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее с
первого раза, что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, одним словом.
Во всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденном
состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту
актер; на него дивится и ужасается публика, и, уж конечно, не без наслаждения
кричит он своей жертве перед ударом: «Поддержись, ожгу!» – обычные и роковые
слова в этом случае. Трудно представить, до чего можно исказить природу
человеческую.
