В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этих
арестантских рассказов. Лежать было нам всем ужасно скучно. Каждый день так
похож один на другой! Утром еще развлекало нас посещение докторов и потом скоро
после них обед. Еда, разумеется, в таком однообразии представляла значительное
развлечение. Порции были разные, распределенные по болезням лежавших. Иные
получали только один суп с какой-то крупой; другие только одну кашицу; третьи
одну только манную кашу, на которую было очень много охотников. Арестанты от
долгого лежания изнеживались и любили лакомиться. Выздоравливавшим и почти
здоровым давали кусок вареной говядины, «быка», как у нас говорили. Всех лучше
была порция цынготная – говядина с луком, с хреном и с проч., а иногда и с
крышкой водки. Хлеб был, тоже смотря по болезням, черный или полубелый,
порядочно выпеченный. Эта официальность и тонкость в назначении порций только
смешила больных. Конечно, в иной болезни человек и сам ничего не ел. Но зато те
больные, которые чувствовали аппетит, ели, что хотели. Иные менялись порциями,
так что порция, подходящая к одной болезни, переходила к совершенно другой.
Другие, которые лежали на слабой порции, покупали говядину или цинготную
порцию, пили квас, госпитальное пиво, покупая его у тех, кому оно назначалось.
Иные съедали даже по две порции. Эти порции продавались или перепродавались за
деньги. Говяжья порция ценилась довольно высоко: она стоила пять копеек
ассигнациями. Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа в
другую арестантскую палату, а нет – так и в солдатские палаты, в «вольные», как
у нас говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на одном
хлебе, зато зашибали деньгу. Бедность была, конечно, всеобщая, но те, которые
имели деньжонки, посылали даже на базар за калачами, даже за лакомствами и
проч. Наши сторожа исполняли все эти поручения совершенно бескорыстно. После
обеда наступало самое скучное время; кто от нечего делать спал, кто болтал, кто
ссорился, кто что-нибудь вслух рассказывал. Если не приводили новых больных,
было еще скучнее. Приход новичка почти всегда производил некоторое впечатление,
особенно если он был никому не знакомый. Его оглядывали, старались узнать, что
он и как, откуда и по каким делам. Особенно интересовались в этом случае
пересыльными: те всегда что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных
делах; об этом, если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а
так: откуда шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч. Иные, тут же слыша
новый рассказ, припоминали как бы мимоходом что-нибудь из своего собственного:
об разных пересылках, партиях, исполнителях, о партионных начальниках. Наказанные
шпицрутенами являлись тоже об эту пору, к вечеру. Они всегда производили
довольно сильное впечатление, как, впрочем, и было уже упомянуто; но не каждый
же день их приводили, и в тот день, когда их не было, становилось у нас как-то
вяло, как будто все эти лица одно другому страшно надоели, начинались даже
ссоры. У нас радовались даже сумасшедшим, которых приводили на испытание.
Уловка прикинуться сумасшедшим, чтоб избавиться от наказания, употреблялась
изредка подсудимыми. Одних скоро обличали или, лучше сказать, они сами решались
изменять политику своих действий, и арестант, прокуралесив два-три дня, вдруг
ни с того ни с сего становился умным, утихал и мрачно начинал проситься на
выписку. Ни арестанты, ни доктора не укоряли такого и не стыдили, напоминая ему
его недавние фокусы; молча выписывали, молча провожали, и дня через два-три он
являлся к нам наказанный. Такие случаи бывали, впрочем, вообще редки. Но
настоящие сумасшедшие, приводившиеся на испытание, составляли истинную кару
божию для всей палаты. Иных сумасшедших, веселых, бойких, кричащих, пляшущих и
поющих, арестанты сначала встречали чуть не с восторгом. «Вот забава-то!» –
говаривали они, смотря на иного только что приведенного кривляку. Но мне ужасно
трудно и тяжело было видеть этих несчастных. Я никогда не мог хладнокровно
смотреть на сумасшедших.
Впрочем, скоро беспрерывные кривлянья и беспокойные выходки
приведенного и встреченного с хохотом сумасшедшего решительно всем у нас
надоедали и дня в два выводили всех из терпения окончательно. Одного из них
держали у нас недели три, и приходилось просто бежать из палаты. Как нарочно, в
это время привели еще сумасшедшего. Этот произвел на меня особенное
впечатление. Случилось это уже на третий год моей каторги. В первый год, или,
лучше сказать, в первые же месяцы моей острожной жизни, весной, я ходил с одной
партией на работу за две версты, в кирпичный завод, с печниками, подносчиком.
Надо было исправить для будущих летних кирпичных работ печи. В это утро в
заводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим там надсмотрщиком,
унтер-офицером Острожским. Это был поляк, старик лет шестидесяти, высокий,
сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой наружности. В Сибири он
находился с давнишних пор на службе и хоть происходил из простонародья, пришел
как солдат бывшего в тридцатом году войска, но М-цкий и Б. его любили и
уважали. Он все читал католическую Библию. Я разговаривал с ним, и он говорил
так ласково, так разумно, так занимательно рассказывал, так добродушно и честно
смотрел. С тех пор я не видал его года два, слышал только, что по какому-то
делу он находился под следствием, и вдруг его ввели к нам в палату как
сумасшедшего. Он вошел с визгами, с хохотом и с самыми неприличными, с самыми
камаринскими жестами пустился плясать по палате. Арестанты были в восторге, но
мне стало так грустно… Через три дня мы все уже не знали, куда с ним деваться.
Он ссорился, дрался, визжал, пел песни, даже ночью, делал поминутно такие
отвратительные выходки, что всех начинало просто тошнить. Он никого не боялся.
На него надевали горячешную рубашку, но от этого становилось нам же хуже, хотя
без рубашки он затевал ссоры и лез драться чуть не со всеми. В эти три недели
иногда вся палата подымалась в один голос и просила главного доктора перевести
наше нещечко в другую арестантскую палату. Там в свою очередь выпрашивали дня
через два перевести его к нам. А так как сумасшедших случилось у нас разом
двое, беспокойных и забияк, то одна палата с другою чередовались и менялись
сумасшедшими. Но оказывались оба хуже. Все вздохнули свободнее, когда их от нас
увели наконец куда-то…
Помню тоже еще одного странного сумасшедшего. Привели
однажды летом одного подсудимого, здорового и с виду очень неуклюжего парня,
лет сорока пяти, с уродливым от оспы лицом, с заплывшими красными глазами и с
чрезвычайно угрюмым и мрачным видом. Поместился он рядом со мною. Оказался он
очень смирным малым, ни с кем не заговаривал и сидел как будто что-то
обдумывая. Стало смеркаться, и вдруг он обратился ко мне. Прямо, без дальних
предисловий, но с таким видом, как будто сообщает мне чрезвычайную тайну, он
стал мне рассказывать, что на днях ему выходит две тысячи, но что этого теперь
не будет, потому что дочь полковника Г. об нем хлопочет. Я с недоумением
посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется, дочь полковника
ничего не в состоянии сделать. Я еще ни о чем не догадывался; его привели вовсе
не как сумасшедшего, а как обыкновенного больного. Я спросил его, чем он болен?
Он ответил мне, что не знает и что его зачем-то прислали, но что он совершенно
здоров, а полковничья дочь в него влюблена; что она раз, две недели тому назад,
проезжала мимо абвахты, а он на ту пору и выгляни из-за решетчатого окошечка.
Она, как увидала его, тотчас же и влюбилась. И с тех пор под разными видами
была уже три раза на абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату,
офицеру, стоящему в то время у них в карауле; другой раз пришла с матерью
раздать подаяние и, проходя мимо, шепнула ему, что она его любит и выручит.
Странно было, с какими тонкими подробностями рассказывал он мне всю эту
нелепость, которая, разумеется, вся целиком родилась в расстроенной, бедной
голове его. В свое избавление от наказания он верил свято. О страстной любви к
нему этой барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общую
нелепость рассказа, так дико было слышать такую романтическую историю о
влюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной и
уродливой физиономией. Странно, что мог сделать страх наказания с этой робкой
душой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, и
сумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым часом,
вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат, которому,
может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдруг
целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я выслушал молча и
сообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали любопытствовать, он
целомудренно молчал. Назавтра доктор долго опрашивал его, и так как он сказал
ему, что ничем не болен, и по осмотру оказался действительно таким, то его и
выписали. Но о том, что у него в листе написано было sanat., мы узнали уже,
когда доктора вышли из палаты, так что сказать им, в чем дело, уже нельзя было.
Да мы и сами-то еще тогда вполне не догадывались, в чем было главное дело. А
между тем все дело состояло в ошибке приславшего его к нам начальства, не
объяснившего, для чего его присылали. Тут случилась какая-то небрежность. А
может быть, даже и приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены в
его сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытание. Как
бы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется,
очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до
последней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: «Караул!» В
госпитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней коек, в
другую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь дней ни с
кем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен… Потом его куда-то
услали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не слыхал о нем
ничего.
