– А отдавали за тебя-то?
– За меня-то? А отчего нет? Мы ведь не бесчестные были. Мой
родитель только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче жили.
Анкундим-то и говорит: «Вы, говорит, голь перекатная». А я и отвечаю: «Немало,
дескать, у вас дегтем-то ворота мазаны». А он мне: «Что ж, говорит, ты над нами
куражишься? Ты докажи, что она бесчестная, а на всякий роток не накинешь
платок. Вот бог, а вот, говорит, порог, не бери. Только деньги, что забрал,
отдай. Вот я тогда с Филькой и порешил: с Митрием Быковым послал ему сказать,
что я его на весь свет теперь обесчествую, и до самой свадьбы, братец ты мой,
без просыпу был пьян. Только к венцу отрезвился. Как привезли нас этта от
венца, посадили, а Митрофан Степаныч, дядя, значит, и говорит: „Хоть и не
честно, да крепко, говорит, дело сделано и покончено“. Старик-то, Анкудим-то,
был тоже пьян и заплакал, сидит – а у него слезы по бороде текут. Ну я, брат,
тогда вот как сделал: взял я в карман с собой плеть, еще до венца припас, и так
и положил, что уж натешусь же я теперь над Акулькой, знай, дескать, как
бесчестным обманом замуж выходить, да чтоб и люди знали, что я не дураком
женился…
– И дело! Значит, чтоб она и впредь чувствовала…
– Нет, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему-то месту у нас
тотчас же от венца и в клеть ведут, а те покамест там пьют. Вот и оставили нас
с Акулькой в клети. Она такая сидит белая, ни кровинки в лице. Испужалась,
значит. Волосы у ней были тоже совсем как лен белые. Глаза были большие. И все,
бывало, молчит, не слышно ее, словно немая в доме живет. Чудная совсем. Что ж,
братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у постели положил,
а она, братец ты мой, как есть ни в чем не повинная передо мной вышла.
– Что ты!
– Ни в чем; как есть честная из честного дома. И за что же,
братец ты мой, она после эфтова такую муку перенесла? За что ж ее Филька
Морозов перед всем светом обесчестил?
– Да.
– Стал я это перед ней тогда, тут же с постели, на коленки,
руки сложил: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня, дурака, в
том, что я тебя тоже за такую почитал. Прости ты меня, говорю, подлеца!» А она
сидит передо мной на кровати, глядит на меня, обе руки мне на плеча положила,
смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется… Я тогда как вышел ко всем:
«Ну, говорю, встречу теперь Фильку Морозова – и не жить ему больше на свете!» А
старики, так те уж кому молиться-то не знают: мать-то чуть в ноги ей не упала,
воет. А старик и сказал: «Знали б да ведали, не такого бы мужа тебе,
возлюбленная дочь наша, сыскали». А как вышли мы с ней в первое воскресенье в
церковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары плисовые; она в
новой заячьей шубке, платочек шелковый, – то есть я ее стою и она меня стоит:
вот как идем! Люди на нас любуются: я-то сам по себе, а Акулинушка тоже хоть
нельзя перед другими похвалить, нельзя и похулить, а так что из десятка не
выкинешь…
– Ну и хорошо.
– Ну и слушай. Я после свадьбы на другой же день, хоть и
пьяный, да от гостей убег; вырвался этто я и бегу: «Давай, говорю, сюда бездельника
Фильку Морозова, – подавай его сюда, подлеца!» Кричу по базару-то! Ну и пьян
тоже был; так меня уж подле Власовых изловили да силком три человека домой
привели. А по городу-то толк идет. Девки на базаре промеж себя говорят:
«Девоньки, умницы, вы что знаете? Акулька-то честная вышла». А Филька-то мне
мало время спустя при людях и говорит: «Продай жену – пьян будешь. У нас,
говорит, солдат Яшка затем и женился: с женой не спал, а три года пьян был». Я
ему говорю: «Ты подлец!» – «А ты, говорит, дурак. Ведь тебя нетрезвого
повенчали. Что ж ты в эфтом деле, после того, смыслить мог?» Я домой пришел и
кричу: «Вы, говорю, меня пьяного повенчали!» Мать было тут же вцепилась. «У
тебя, говорю, матушка, золотом уши завешаны. Подавай Акульку!» Ну, и стал я ее трепать.
Трепал я ее, брат, трепал, часа два трепал, доколе сам с ног не свалился; три
недели с постели не вставала.
– Оно, конечно, – флегматически заметил Черевин, – их не
бей, так они… а разве ты ее застал с полюбовником-то?
– Нет, застать не застал, – помолчав и как бы с усилием
заметил Шишков. – Да уж обидно стало мне очень, люди совсем задразнили, и
всему-то этому коновод был Филька. «У тебя, говорит, жена для модели, чтобы
люди глядели». Нас, гостей, созвал; такую откупорку задал: «Супруга, говорит, у
него милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всем хороша, во
как у него теперь! А забыл, парень, как сам ей дегтем ворота мазал?» Я-то пьян
сидел, а он как схватит меня в ту пору за волосы, как схватит, пригнул
книзу-то: «Пляши, говорит, Акулькин муж, я тебя так буду за волоса держать, а
ты пляши, меня потешай!» – «Подлец ты!» – кричу. А он мне: «Я к тебе с
канпанией приеду и Акульку, твою жену, при тебе розгами высеку, сколько мне
будет угодно». Так я, верь не верь, после того целый месяц из дому боялся уйти:
приедет, думаю, обесчествует. Вот за это самое и стал ее бить…
– Да чего ж бить-то? Руки свяжут, язык не завяжут. Бить тоже
много не годится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.
Шишков некоторое время молчал.
– Обидно было, – начал он снова, – опять же эту привычку
взял; иной день с утра до вечера бью: встала неладно, пошла нехорошо. Не побью,
так скучно. Сидит она, бывало, молчит, в окно смотрит, плачет… Все, бывало,
плачет, жаль ее этто станет, а бью. Мать меня, бывало, за нее костит-костит:
«Подлец ты, говорит, варначье твое мясо!» – «Убью, кричу, и не смей мне теперь
никто говорить; потому меня обманом женили». Сначала старик Анкундим-то
вступался, сам приходил: «Ты, говорит, еще не бог знает, какой член; я на тебя
и управу найду!» А потом отступился. А Марья-то Степановна так смирилась
совсем. Однажды пришла – слезно молит: «С докукой к тебе, Иван Семеныч, статья
небольшая, а просьба велика. Вели свет видеть, батюшка, – кланяется, – смирись,
прости ты ее! Нашу дочку злые люди оговорили: сам знаешь, честную брал…» В ноги
кланяется, плачет. А я-то куражусь: «Я вас и слышать теперь не хочу! Что хочу
теперь, то над всеми вами и делаю, потому я теперь в себе не властен; а Филька
Морозов, говорю, мне приятель и первый друг…»
– Значит, опять вместе закурили?
– Куды! И приступу к нему нет. Совсем как есть опился. Все
свое порешил и в наемщики у мещанина нанялся; за старшого сына пошел. А уж по
нашему месту, коли наемщик, так уж до самого того дня, как свезут его, все
перед ним в доме лежать должно, а он над всем полный господин. Деньги при сдаче
получает сполна, а до того в хозяйском доме живет, по полугоду живут, и что
только они тут настроят над хозяевами-то, так только святых вон понеси! Я,
дескать, за твоего сына в солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все мне
уважать должны, не то откажусь. Так Филька-то у мещанина-то дым коромыслом
пустил, с дочерью спит, хозяина за бороду кажинный день после обеда таскает –
все в свое удовольствие делает. Кажинный день ему баня, и чтоб вином пар
поддавали, а в баню его чтоб бабы на своих руках носили. Домой с гулянки
воротится, станет на улице: «Не хочу в ворота, разбирай заплот!» – так ему в
другом месте, мимо ворот, заплот разбирать должны, он и пройдет. Наконец
кончил, повезли сдавать, отрезвили. Народу-то, народу-то по всей-то улице
валит: Фильку Морозова сдавать везут! Он на все стороны кланяется. А Акулька на
ту пору с огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «Стой!» –
кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: «Душа ты моя, говорит,
ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости,
говорит, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой, – во всем
виноват!» И другой раз в землю ей поклонился. Акулька-то стала, словно
испужалась сначала, а потом поклонилась ему в пояс да и говорит: «Прости и ты
меня, добрый молодец, а я зла на тебя никакого не знаю». Я за ней в избу: «Что
ты ему, собачье мясо, сказала?» А она, вот веришь мне или нет, посмотрела на
меня: «Да я его, говорит, больше света теперь люблю!»
