Весна действовала и на меня своим влиянием. Помню, как я с
жадностью смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало,
прислонившись головой к нашему забору, упорно и ненасытимо всматриваясь, как
зеленеет трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое
небо. Беспокойство и тоска моя росли с каждым днем, и острог становился мне все
более и более ненавистным. Ненависть, которую я, в качестве дворянина,
испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов, становилась для
меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто
уходил, безо всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб не
быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не смиряемой
всеобщей ненависти. «Вы – железные носы, вы нас заклевали!» – говорили нам
арестанты, и как я завидовал, бывало, простонародью, приходившему в острог! Те
сразу делались со всеми товарищами. И потому весна, призрак свободы, всеобщее
веселье в природе, сказывалась на мне как-то тоже грустно и раздражительно. В
конце поста, кажется на шестой неделе, мне пришлось говеть. Весь острог, еще с
первой недели, разделен был старшим унтер-офицером на семь смен, по числу
недель поста, для говения. В каждой смене оказалось, таким образом, человек по
тридцати. Неделя говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от
работ. Мы ходили в церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и
по три в день. Я давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще
с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны
– все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало
впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало,
утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными
ружьями в божий дом. Конвой, впрочем, не входил в церковь. В церкви мы
становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем месте, так что
слышно было только разве голосистого дьякона да изредка из-за толпы приметишь
черную ризу да лысину священника. Я припоминаю, как, бывало, еще в детстве,
стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и
подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед
расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили
на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у
входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно,
ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на
этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже
как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было
даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом
странном удовольствии. «Пусть же, коли так!» – думал я. Арестанты молились
очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую
копейку на свечку или клал на церковный сбор. «Тоже ведь и я человек, – может
быть, думал он или чувствовал, подавая, – перед богом-то все равны…»
Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова:
«…но яко разбойника мя прийми», – почти все повалились в землю, звуча
кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет.
Но вот пришла и святая. От начальства вышло нам по одному
яйцу и по ломтю пшеничного сдобного хлеба. Из города опять завалили острог
подаянием. Опять посещение с крестом священника, опять посещение начальства,
опять жирные щи, опять пьянство и шатанье – все точь-в-точь как и на рождестве,
с тою разницею, что теперь можно было гулять на дворе острога и греться на
солнышке. Было как-то светлее, просторнее, чем зимой, но как-то тоскливее.
Длинный, бесконечный летний день становился как-то особенно невыносимым на
праздниках. В будни по крайней мере сокращался день работою.
Летние работы действительно оказались гораздо труднее
зимних. Работы шли все больше по инженерным постройкам. Арестанты строили,
копали землю, клали кирпичи; другие из них занимались слесарною, столярною или
малярною частию при ремонтных исправлениях казенных домов. Третьи ходили в
завод делать кирпичи. Эта последняя работа считалась у нас самою тяжелою.
Кирпичный завод находился от крепости верстах в трех или в четырех. Каждый день
в продолжение лета утром, часов в шесть, отправлялась целая партия арестантов,
человек в пятьдесят, для делания кирпичей. На эту работу выбирали чернорабочих,
то есть не мастеровых и не принадлежащих к какому-нибудь мастерству. Они брали
с собою хлеба, потому что за дальностию места невыгодно было приходить домой
обедать и, таким образом, делать верст восемь лишних, и обедали уже вечером,
возвратясь в острог. Урок уже задавался на весь день, и такой, что разве в
целый рабочий день арестант мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать
и вывести глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину в глиномятной яме
и наконец-то сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется сотни две,
чуть ли даже не две с половиной. Я всего только два раза ходил в завод.
Возвращались заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето
попрекали других тем, что они делают самую трудную работу. Это было, кажется,
их утешением. Несмотря на то, иные ходили туда даже с некоторою охотою:
вопервых, дело было за городом; место было открытое, привольное, на берегу
Иртыша. Все-таки поглядеть кругом отраднее: не крепостная казенщина! Можно было
и покурить свободно и даже полежать с полчаса с большим удовольствием. Я же или
по-прежнему ходил в мастерскую, или на алебастр, или, наконец, употреблялся в
качестве подносчика кирпичей при постройках. В последнем случае пришлось
однажды перетаскивать кирпичи с берега Иртыша к строившейся казарме сажен на
семьдесят расстояния, через крепостной вал, и работа эта продолжалась месяца
два сряду. Мне она даже понравилась, хотя веревка, на которой приходилось
носить кирпичи, постоянно натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от
работы во мне видимо развивалась сила. Сначала я мог таскать только по восьми
кирпичей, а в каждом кирпиче было по двенадцати фунтов. Но потом я дошел до
двенадцати и до пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила
в каторге нужна не менее нравственной для перенесения всех материальных
неудобств этой проклятой жизни.
А я еще хотел жить и после острога…
Я, впрочем, любил таскать кирпичи не за то только, что от
этой работы укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу
Иртыша. Я потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него
и был виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи,
производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу только
и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места наших
работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я возненавидел эту
крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора казался мне каким-то
проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с ненавистью глядел на него,
когда проходил мимо. На берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот
необъятный, пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на
свободу. Все для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на
бездонном синем небе, и далекая песня киргиза, приносившаяся с киргизского
берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконец какую-нибудь бедную,
обкуренную юрту какого-нибудь байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку,
которая о чем-то хлопочет с своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но
свободно. Разглядишь какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго,
упорно следишь за ее полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в
синеве, вон опять показалась чуть мелькающей точкой… Даже бедный, чахлый
цветок, который я нашел рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то
болезненно остановил мое внимание. Тоска всего этого первого года каторги была
нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько. В этот первый год от
этой тоски я многого не замечал кругом себя. Я закрывал глаза и не хотел
всматриваться. Среди злых, ненавистных моих товарищей-каторжников я не замечал
хороших людей, людей способных и мыслить и чувствовать, несмотря на всю
отвратительную кору, покрывавшую их снаружи. Между язвительными словами я
иногда не замечал приветливого и ласкового слова, которое тем дороже было, что
выговаривалось безо всяких видов, а нередко прямо из души, может быть более
меня пострадавшей и вынесшей. Но к чему распространяться об этом? Я чрезвычайно
был рад, если приходилось сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потому
что спать было у нас летом мученье, чуть ли еще не хуже, чем зимой. Вечера,
правда, были иногда очень хороши. Солнце, целый день не сходившее с острожного
двора, наконец закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная
(говоря сравнительно) степная ночь. Арестанты, в ожидании как запрут их,
толпами ходят, бывало, по двору. Главная масса толпилась, правда, более на
кухне. Там всегда подымается какой-нибудь насущный острожный вопрос, толкуется
о том, о сем, разбирается иногда какой-нибудь слух, часто нелепый, но
возбуждающий необыкновенное внимание этих отрешенных от мира людей; то,
например, пришло известие, что нашего плац-майора сгоняют долой. Арестанты
легковерны, как дети; сами знают, что известие – вздор, что принес его
известный болтун и «нелепый» человек – арестант Квасов, которому уже давно
положили не верить и который что ни слово, то врет, – а между тем все
схватываются за известие, судят, рядят, сами себя тешат, а кончится тем, что
сами на себя рассердятся, самим за себя стыдно станет, что поверили Квасову.
