– Да кто ж его сгонит! – кричит один. – Небось шея толста,
сдюжит!
– Да ведь и над ним, чай, старшие есть! – возражает другой,
горячий и неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких свет не производил.
– Ворон ворону глаз не выклюет! – угрюмо, словно про себя
замечает третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.
– А старшие-то небось тебя придут спрашиваться – сменить его
али нет? – прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайке.
– А почему ж не меня? – с яростью возражает второй. –
Значит, вся бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А то
у нас небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!
– А ты думал как? – говорит балалаечник. – На то каторга.
– Анамеднись, – продолжает, не слушая и в горячке, спорщик,
– муки оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы, значит; послали
продать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия, значит. Справедливо
аль нет?
– Да ты кому хочешь жаловаться?
– Кому! Да самому левизору, что едет.
– Какому такому левизору?
– Это правда, братцы, что едет левизор, – говорит молодой
разбитной парень, грамотный, из писарей и читавший «Герцогиню Лавальер» или
что-то в этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел и
потертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщее
любопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару, и
спрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом роде.
Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и продают по
мелочи арестантам.
– На грош али на два? – спрашивает стряпка.
– Режь на два: пускай люди завидуют! – отвечает арестант. –
Генерал, братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь осматривать
будет. Это верно, У комендантских сказывали.
Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часа
идут расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешних
генералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть и
кто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже спорят и
ругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за выгода? Но
подробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и степень познаний,
толковитости и прежнего, доострожного значения человека в обществе. Вообще
разговор о высшем начальстве считается изящным и важным разговором в остроге.
– Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменять
едут, – замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайне
бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.
– Задарит! – отрывисто возражает угрюмый седой арестант, уже
управившийся со щами.
– А и то задарит, – говорит другой. – Мало он денег-то
награбил! До нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочери
жениться хотел.
– Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой он
жених! Встал со стула – и все с ним. О святой все на картах продул. Федька
сказывал.
– Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.
– Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному:
женись, а и ночь коротка! – замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к
разговору.
– Как же! Об тебе тут и речь, – замечает развязный парень из
писарей. – А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что
такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из Петербурга
ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.
– А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? –
скептически заметил кто-то из толпы.
– Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.
– Вестимо, толсто; по чину.
– Генерал всегда возьмет, – решительно замечает Квасов.
– Ты, что ли, давал ему? – с презрением говорит вдруг
вошедший Баклушин. – Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?
– Ан видал?
– Врешь.
– Сам соври.
– Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит,
какого он знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.
– Я генерала Зиберта видел, – как-то нерешительно отвечает
Квасов.
– Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебе
заглянул, Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе со
страху и показалось, что генерал.
– Нет, вы меня послушайте, – кричит Скуратов, – потому я
женатый человек. Генерал такой действительно был на Москве, Зиберт, из немцев,
а русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все,
братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой
воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам его
камардин сказывал.
– В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? – замечает
арестант с балалайкой.
– Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они… Какой же это
левизор, братцы? – заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик
из военных, бывший гусар.
– Ведь вот врет народ! – замечает один из скептиков. – И
откуда что берут и во что кладут? А и все-то вздор.
– Нет, не вздор! – догматически замечает Куликов, до сих пор
величаво молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайно
благообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознает это
и этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги за
лечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и много
видывал. Слова роняет, как будто рублем дарит.
– Это взаправду, братцы, – спокойно продолжает он, – я еще
на прошлой неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет всю Сибирь
ревизовать. Дело знамое, задарят и его, да только не наш восьмиглазый: он и
сунуться к нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы. Всякие бывают.
Только я вам говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем месте останется.
Это верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего же доносить не
станут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет, что все хорошо
нашел…
– То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.
– А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.
– Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, он
пьян?
– Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает! Нет,
уж полно ихним дурачествам подражать! – волнуясь, говорят промеж себя
арестанты.
Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору
бродят люди и нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат,
сохраняя свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше
важности. Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются
арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни, но
вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.
