И действительно добрался. Ломова судили, и хоть рана
оказалась самым легким поколом, но намерение было очевидное. Преступнику
набавили рабочего сроку и провели сквозь тысячу. Майор был совершенно доволен…
Наконец прибыл и ревизор.
На второй же день по прибытии в город он приехал и к нам в острог.
Дело было в праздник. Еще за несколько дней у нас было все вымыто, выглажено,
вылизано. Арестанты выбриты заново. Платье на них было белое, чистое. Летом все
ходили, по положению, в полотняных белых куртках и панталонах. На спине у
каждого был вшит черный круг, вершка два в диаметре. Целый час учили
арестантов, как отвечать, если на случай высокое лицо поздоровается.
Производились репетиции. Майор суетился как угорелый. За час до появления
генерала все стояли по своим местам как истуканы и держали руки по швам.
Наконец в час пополудни генерал приехал. Это был важный генерал, такой важный,
что, кажется, все начальственные сердца должны были дрогнуть по всей Западной
Сибири с его прибытием. Он вошел сурово и величаво; за ним ввалилась большая
свита сопровождавшего его местного начальства; несколько генералов,
полковников. Был один штатский, высокий и красивый господин во фраке и
башмаках, приехавший тоже из Петербурга и державший себя чрезвычайно
непринужденно и независимо. Генерал часто обращался к нему, и весьма вежливо.
Это необыкновенно заинтересовало арестантов: штатский, а такой почет, и еще от
такого генерала! Впоследствии узнали его фамилию и кто он такой, но толков было
множество. Наш майор, затянутый, с оранжевым воротником, с налитыми кровью глазами,
с багровым угреватым лицом, кажется, не произвел на генерала особенно приятного
впечатления. Из особенного уважения к высокому посетителю он был без очков. Он
стоял поодаль, вытянутый в струнку, и всем существом своим лихорадочно выжидал
мгновения на что-нибудь понадобиться, чтоб лететь исполнять желания его
превосходительства. Но он ни на что не понадобился. Молча обошел генерал
казармы, заглянул на кухню, кажется, попробовал щей. Ему указали меня: так и
так, дескать, из дворян.
– А! – отвечал генерал. – А как он теперь ведет себя?
– Покамест удовлетворительно, ваше превосходительство, –
отвечали ему.
Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога.
Арестанты, конечно, были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в
некотором недоумении. Ни о какой претензии на майора, разумеется, не могло быть
и речи. Да и майор был совершенно в этом уверен еще заранее.
VI
Каторжные животные
Покупка Гнедка, случившаяся вскоре в остроге, заняла и
развлекла арестантов гораздо приятнее высокого посещения. В остроге у нас
полагалась лошадь для привоза воды, для вывоза нечистот и проч. Для ухода
определялся к ней арестант. Он же с ней и ездил, разумеется под конвоем. Работы
нашему коню было очень достаточно и утром и вечером. Гнедко служил у нас уже очень
давно. Лошадка была добрая, но поизносившаяся. В одно прекрасное утро, перед
самым Петровым днем, Гнедко, привезя вечернюю бочку, упал и издох в несколько
минут. О нем пожалели, все собрались кругом, толковали, спорили. Бывшие у нас
отставные кавалеристы, цыганы, ветеринары и проч. выказали при этом даже много
особенных познаний по лошадиной части, даже поругались между собою, но Гнедка
не воскресили. Он лежал мертвый, со вздутым брюхом, в которое все считали
обязанностью потыкать пальцем; доложили майору о приключившейся воле божией, и
он решил, чтоб немедленно была куплена новая лошадь. В самый Петров день,
поутру, после обедни, когда все у нас были в полном сборе, стали приводить
продажных лошадей. Само собою разумеется, что препоручить покупку следовало
самим арестантам. У нас были настоящие знатоки, и надуть двести пятьдесят
человек, только этим прежде и занимавшихся, было трудно. Являлись киргизы,
барышники, цыгане, мещане. Арестанты с нетерпением ждали появления каждого
нового коня. Они были веселы, как дети. Всего более им льстило, что вот и они,
точно вольные, точно действительно из своего кармана покупают себе лошадь и
имеют полное право купить. Три коня было приведено и уведено, пока покончили
дело на четвертом. Входившие барышники с некоторым изумлением и как бы с
робостью осматривались кругом и даже изредка оглядывались на конвойных,
вводивших их. Двухсотенная ватага такого народу, бритая, проклейменная, в цепях
и у себя дома, в своем каторжном гнезде, за порог которого никто не
переступает, внушала к себе своего рода уважение. Наши же истощались в разных
хитростях при испытании каждого приводимого коня. Куда-куда они ему ни
заглядывали, чего у него ни ощупали и вдобавок с таким деловым, с таким
серьезным и хлопотливым видом, как будто от этого зависело главное
благосостояние острога. Черкесы так даже вскакивали на лошадь верхом; у них
глаза разгорались, и бегло болтали они на своем непонятном наречии, скаля свои
белые зубы и кивая своими смуглыми горбоносыми лицами. Иной из русских так и
прикуется всем вниманием к их спору, точно в глаза к ним вскочить хочет.
Слов-то не понимает, так хочет хоть по выражению глаз догадаться, как решили:
годится ли конь или нет? И даже странным показалось бы такое судорожное
внимание иному постороннему наблюдателю. О чем бы, кажется, тут так особенно
хлопотать иному арестанту, и арестанту-то какому-нибудь так себе, смиренному,
забитому, который даже перед иным из своих же арестантов пикнуть не смеет!
Точно он сам для себя покупал лошадь, точно и в самом деле для него не все
равно было, какая ни купится. Кроме черкесов, наиболее отличались бывшие цыгане
и барышники: им уступали и первое место и первое слово. Тут даже произошел
некоторого рода благородный поединок, особенно между двумя – арестантом
Куликовым, прежним цыганом, конокрадом и барышником, и самоучкой-ветеринаром,
хитрым сибирским мужичком, недавно пришедшим в острог и уже успевшим отбить у
Куликова всю его городскую практику. Дело в том, что наших острожных
самоучек-ветеринаров весьма ценили во всем городе, и не только мещане или
купцы, но даже самые высшие чины обращались в острог, когда у них заболевали
лошади, несмотря на бывших в городе нескольких настоящих ветеринарных врачей.
Куликов до прибытия Елкина, сибирского мужичка, не знал себе соперника, имел большую
практику и, разумеется, получал денежную благодарность. Он сильно цыганил и
шарлатанил и знал гораздо менее, чем выказывал. По доходам он был аристократ
между нашими. По бывалости, по уму, по смелости и решимости он уже давно внушал
к себе невольное уважение всем арестантам в остроге. Его у нас слушали и
слушались. Но говорил он мало: говорил, как рублем дарил, и все только в самых
важных случаях. Был он решительный фат, но было в нем много действительной,
неподдельной энергии. Он был уже в летах, но очень красив, очень умен. С нами,
дворянами, обходился как-то утонченно вежливо и вместе с тем с необыкновенным
достоинством. Я думаю, если б нарядить его и привезть под видом какогонибудь
графа в какой-нибудь столичный клуб, то он бы и тут нашелся, сыграл бы в вист,
отлично бы поговорил, немного, но с весом, и в целый вечер, может быть, не
раскусили бы, что он не граф, а бродяга. Я говорю серьезно: так он был умен,
сметлив и быстр на соображение. К тому же манеры его были прекрасные,
щегольские. Должно быть, он видал в своей жизни виды. Впрочем, прошедшее его
было покрыто мраком неизвестности. Жил он у нас в особом отделении. Но с
прибытием Елкина, хоть и мужика, но зато хитрейшего мужика, лет пятидесяти, из
раскольников, ветеринарная слава Куликова затмилась. В какие-нибудь два месяца
он отбил у него почти всю его городскую практику. Он вылечивал, и очень легко,
таких лошадей, от которых Куликов еще прежде давно отказался. Он даже вылечивал
таких, от которых отказывались городские ветеринарные лекаря. Этот мужичок
пришел вместе с другими за фальшивую монету. Надо было ему ввязаться, на
старости лет, в такое дело компаньоном! Сам же он, смеясь над собой,
рассказывал у нас, что из трех настоящих золотых у них вышел всего только один
фальшивый. Куликов был несколько оскорблен его ветеринарными успехами, даже
слава его между арестантами начала было меркнуть. Он держал любовницу в
форштадте, ходил в плисовой поддевке, носил серебряное кольцо, серьгу и
собственные сапоги с оторочкой, и вдруг, за неимением доходов, он принужден был
сделаться целовальником, и потому все ждали, что теперь при покупке Гнедка
враги, чего доброго, пожалуй, еще подерутся. Ждали с любопытством. У каждого из
них была своя партия. Передовые из обеих партий уже начинали волноваться и
помаленьку уже перекидывались ругательствами. Сам Елкин уже съежил было свое
хитрое лицо в самую саркастическую улыбку. Но оказалось не то: Куликов и не
подумал ругаться, но и без ругани поступил мастерски. Он начал с уступки, даже
с уважением выслушал критические мнения своего соперника, но, поймав его на
одном слове, скромно и настойчиво заметил ему, что он ошибается, и, прежде чем
Елкин успел опомниться и оговориться, доказал, что ошибается он вот именно в
том-то и в том-то. Одним словом, Елкин был сбит чрезвычайно неожиданно и
искусно, и хоть верх все-таки остался за ним, но и куликовская партия осталась
довольна.
