Проживал у нас тоже некоторое время в остроге орел
(карагуш), из породы степных небольших орлов. Кто-то принес его в острог
раненого и измученного. Вся каторга обступила его; он не мог летать: правое
крыло его висело по земле, одна нога была вывихнута. Помню, как он яростно
оглядывался кругом, осматривая любопытную толпу, и разевал свой горбатый клюв,
готовясь дорого продать свою жизнь. Когда на него насмотрелись и стали
расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая
здоровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в угол, плотно прижавшись
к палям. Тут он прожил у нас месяца три и во все время ни разу не вышел из
своего угла. Сначала приходили часто глядеть на него, натравливали на него
собаку. Шарик кидался на него с яростию, но, видимо, боялся подступить ближе,
что очень потешало арестантов. «Зверь! – говорили они. – Не дается!» Потом и
Шарик стал больно обижать его; страх прошел, и он, когда натравливали,
изловчился хватать его за больное крыло. Орел защищался из всех сил когтями и
клювом и гордо и дико, как раненый король, забившись в свой угол, оглядывал
любопытных, приходивших его рассматривать. Наконец всем он наскучил; все его
бросили и забыли, и, однако ж, каждый день можно было видеть возле него клочки
свежего мяса и черепок с водой. Кто-нибудь да наблюдал же его. Он сначала и
есть не хотел, не ел несколько дней; наконец стал принимать пищу, но никогда из
рук или при людях. Мне случалось не раз издали наблюдать его. Не видя никого и
думая, что он один, он иногда решался недалеко выходить из угла и ковылял вдоль
паль, шагов на двенадцать от своего места, потом возвращался назад, потом опять
выходил, точно делал моцион. Завидя меня, он тотчас же изо всех сил, хромая и
прискакивая, спешил на свое место и, откинув назад голову, разинув клюв,
ощетинившись, тотчас же приготовлялся к бою. Никакими ласками я не мог смягчить
его: он кусался и бился, говядины от меня не брал и все время, бывало, как я
над ним стою, пристально-пристально смотрит мне в глаза своим злым,
пронзительным взглядом. Одиноко и злобно он ожидал смерти, не доверяя никому и
не примиряясь ни с кем. Наконец арестанты точно вспомнили о нем, и хоть никто
не заботился, никто и не поминал о нем месяца два, но вдруг во всех точно
явилось к нему сочувствие. Заговорили, что надо вынести орла. «Пусть хоть
околеет, да не в остроге», – говорили они.
– Вестимо, птица вольная, суровая, не приучишь к острогу-то,
– поддакивали другие.
– Знать, он не так, как мы, – прибавил кто-то.
– Вишь, сморозил: то птица, а мы, значит, человеки.
– Орел, братцы, есть царь лесов… – начал было Скуратов, но
его на этот раз не стали слушать. Раз после обеда, когда пробил барабан на
работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться,
и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии,
с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то
довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
– Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а он все кусается! –
говорил державший его, почти с любовью смотря на злую птицу.
– Отпущай его, Микитка!
– Ему, знать, черта в чемодане не строй. Ему волю подавай,
заправскую волю-волюшку.
Орла сбросили с валу в степь. Это было глубокою осенью, в
холодный и сумрачный день. Ветер свистал в голой степи и шумел в пожелтелой,
иссохшей, клочковатой степной траве. Орел пустился прямо, махая больным крылом
и как бы торопясь уходить от нас куда глаза глядят. Арестанты с любопытством
следили, как мелькала в траве его голова.
– Вишь его! – задумчиво проговорил один.
– И не оглянется! – прибавил другой. – Ни разу-то, братцы,
не оглянулся, бежит себе!
– А ты думал, благодарить воротится? – заметил третий.
– Знамо дело, воля. Волю почуял.
– Слобода, значит.
– И не видать уж, братцы…
– Чего стоять-то? марш! – закричали конвойные, и все молча
поплелись на работу.
VII
Претензия
Начиная эту главу, издатель записок покойного Александра
Петровича Горянчикова считает своею обязанностью сделать читателям следующее
сообщение.
В первой главе «Записок из Мертвого дома» сказано несколько
слов об одном отцеубийце, из дворян. Между прочим, он поставлен был в пример
того, с какой бесчувственностью говорят иногда арестанты о совершенных ими
преступлениях. Сказано было тоже, что убийца не сознался перед судом в своем
преступлении, но что, судя по рассказам людей, знавших все подробности его
истории, факты были до того ясны, что невозможно было не верить преступлению.
Эти же люди рассказывали автору «Записок», что преступник поведения был
совершенно беспутного, ввязался в долги и убил своего отца, жаждая после него
наследства. Впрочем, весь город, в котором прежде служил этот отцеубийца,
рассказывал эту историю одинаково. Об этом последнем факте издатель «Записок»
имеет довольно верные сведения. Наконец, в «Записках» сказано, что в остроге
убийца был постоянно в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа; что это
был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек,
хотя отнюдь не глупец, и что автор «Записок» никогда не замечал в нем
какой-нибудь особенной жестокости. И тут же прибавлены слова: «Разумеется, я не
верил этому преступлению».
На днях издатель «Записок из Мертвого дома» получил
уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет
страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду,
официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже
освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться в достоверности
этого известия…
Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться
о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под
таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по
себе.
Мы думаем тоже, что если такой факт оказался возможным, то
уже самая эта возможность прибавляет еще новую и чрезвычайно яркую черту к
характеристике и полноте картины Мертвого дома.
А теперь продолжаем.
Я уже говорил прежде, что я наконец освоился с моим
положением в остроге. Но это «наконец» совершалось очень туго и мучительно,
слишком мало-помалу. В сущности мне надо было почти год времени для этого, и
это был самый трудный год моей жизни. Оттого-то он так весь целиком и умножился
в моей памяти. Мне кажется, я каждый час этого года помню в последовательности.
Говорил я тоже, что привыкнуть к этой жизни не могли и другие арестанты. Помню,
как в этот первый год я часто размышлял про себя: «Что они, как? неужели могли
привыкнуть? неужели спокойны?» И вопросы эти очень меня занимали. Я уже
упоминал, что все арестанты жили здесь как бы не у себя дома, а как будто на
постоялом дворе, на походе, на этапе каком-то. Люди, присланные на всю жизнь, и
те суетились или тосковали, и уж непременно каждый из них про себя мечтал о
чем-нибудь почти невозможном. Это всегдашнее беспокойство, выказывавшееся хоть
и молча, но видимо; эта странная горячность и нетерпеливость иногда невольно
высказанных надежд, подчас до того неосновательных, что они как бы походили на
бред, и, что более всего поражало, уживавшихся нередко в самых практических,
повидимому, умах, – все это придавало необыкновенный вид и характер этому
месту, до того, что, может быть, эти-то черты и составляли самое характерное
его свойство. Как-то чувствовалось, почти с первого взгляда, что этого нет за
острогом. Тут все были мечтатели, и это бросалось в глаза. Это чувствовалось
болезненно, именно потому, что мечтательность сообщала большинству острога вид
угрюмый и мрачный, нездоровый какой-то вид. Огромное большинство было молчаливо
и злобно до ненависти, не любило выставлять своих надежд напоказ. Простодушие,
откровенность были в презрении. Чем несбыточнее были надежды и чем больше
чувствовал эту несбыточность сам мечтатель, тем упорнее и целомудреннее он их
таил про себя, но отказаться от них он не мог. Кто знает, может быть, иной
стыдился их про себя. В русском характере столько положительности и трезвости
взгляда, столько внутренней насмешки над первым собою… Может быть, от этого
постоянного затаенного недовольства собою и было столько нетерпеливости у этих
людей в повседневных отношениях друг с другом, столько непримиримости и
насмешки друг над другом. И если, например, выскакивал вдруг, из них же,
какой-нибудь понаивнее и нетерпеливее и высказывал иной раз вслух то, что у
всех было про себя на уме, пускался в мечты и надежды, то его тотчас же грубо
осаживали, обрывали, осмеивали; но сдается мне, что самые рьяные из
преследователей были именно те, которые, может быть, сами-то еще дальше него
пошли в своих мечтах и надеждах. На наивных и простоватых, я сказал уже, смотрели
у нас все вообще как на самых пошлых дураков и относились к ним презрительно.
Каждый был до того угрюм и самолюбив, что начинал презирать человека доброго и
без самолюбия. Кроме этих наивных и простоватых болтунов, все остальные, то
есть молчаливые, резко разделялись на добрых и злых, на угрюмых и светлых.
Угрюмых и злых было несравненно больше; если ж из них и случались иные уж так
по природе своей говоруны, то все они непременно были беспокойные сплетники и
тревожные завистники. До всего чужого им было дело, хотя своей собственной
души, своих собственных тайных дел и они никому не выдавали напоказ. Это было
не в моде, не принято. Добрые – очень маленькая кучка – были тихи, молчаливо
таили про себя свои упования и, разумеется, более мрачных склонны были к
надежде и вере в них. Впрочем, сдается мне, что в остроге был еще отдел вполне
отчаявшихся. Таков был, например, и старик из Стародубских слобод; во всяком
случае таких было очень мало. Старик был с виду спокоен (я уже говорил о нем),
но по некоторым признакам, я полагаю, душевное состояние его было ужасное.
Впрочем, у него было свое спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве.
Сошедший с ума, зачитавшийся в Библии арестант, о котором я уже упоминал и
который бросился с кирпичом на майора, вероятно, тоже был из отчаявшихся, из
тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежда жить
невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном
мученичестве. Он объявил, что он бросился на майора без злобы, а единственно
желая принять муки. И кто знает, какой психологический процесс совершился тогда
в душе его! Без какой-нибудь цели и стремления к ней не живет ни один жив
человек. Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище…
Цель у всех наших была свобода и выход из каторги.
