Впрочем, вот я и теперь силюсь подвести весь наш острог под
разряды; но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна
сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и
не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к
раздроблению. Жизнь своя особенная была и у нас, хоть какая-нибудь, да все же
была, и не одна официальная, а внутренняя, своя собственная жизнь.
Но, как уже и упоминая я отчасти, я не мог и даже не умел
проникнуть во внутреннюю глубину этой жизни в начале моего острога, а потому
все внешние проявления ее мучили меня тогда невыразимой тоской. Я иногда просто
начинал ненавидеть этих таких же страдальцев, как я. Я даже завидовал им и
обвинял судьбу. Я завидовал им в том, что они все-таки между своими, в
товариществе, понимают друг друга, хотя в сущности им всем, как и мне, надоело
и омерзело это товарищество из-под плети и палки, эта насильная артель, и
всякий про себя смотрел от всех куда-нибудь в сторону. Повторяю опять, эта
зависть, посещавшая меня в минуты злобы, имела свое законное основание. В самом
деле, положительно не правы те, которые говорят, что дворянину, образованному и
т. д. совершенно одинаково тяжело в наших каторгах и острогах, как и всякому
мужику. Я знаю, я слышал об этом предположении в последнее время, я читал про
это. Основание этой идеи верное, гуманное. Все люди, все человеки. Но идея-то
слишком отвлеченная. Упущено из виду очень много практических условий, которые
не иначе можно понять, как в самой действительности. Я говорю это не потому,
что дворянин и образованный будто бы чувствуют утонченнее, больнее, что они
более развиты. Душу и развитие ее трудно подводить под какой-нибудь данный
уровень. Даже само образование в этом случае не мерка. Я первый готов
свидетельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде
между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития душевного.
В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и думаешь про него,
что это зверь, а не человек, презираешь его. И вдруг приходит случайно минута,
в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней
такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного и чужого
страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не
верится тому, что вы сами увидели и услышали. Бывает и обратно: образование
уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит, и, как
бы вы ни были добры или предубеждены, вы не находите в сердце своем ни
извинений, ни оправданий.
Не говорю я тоже ничего о перемене привычек, образа жизни,
пищи и проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем
для мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто
наедался. Не буду и об этом спорить. Положим, что человеку, хоть немного
сильному волей, все это вздор сравнительно с другими неудобствами, хотя в
сущности перемена привычек дело вовсе не вздорное и не последнее. Но есть
неудобства, перед которыми все это бледнеет, до того, что не обращаешь внимания
ни на грязь содержания, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную пищу. Самый
гладенький белоручка, самый нежный неженка, поработав день в поте лица, так,
как он никогда не работал на свободе, будет есть и черный хлеб и щи с
тараканами. К этому еще можно привыкнуть, как и упомянуто в юмористической
арестантской песне о прежнем белоручке, попавшем в каторгу:
Дадут капусту мне с водою —
И ем, так за ушьми трещит.
Нет; важнее всего этого то, что всякий из новоприбывающих в
остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие,
становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как
и всякий другой. Он всем понятен, и сам всех понимает, всем знаком, и все
считают его за своего. Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь он
справедлив, добр, умен, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой
массой; его не поймут, а главное – не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и
хоть и достигнет он наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но
все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и
одиночество. Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны
арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет
ужаснее, как жить не в своей среде. Мужик, переселенный из Таганрога в
Петропавловский порт, тотчас же найдет там такого же точно русского мужика,
тотчас же сговорится и сладится с ним, а через два часа они, пожалуй, заживут
самым мирным образом в одной избе или в одном шалаше. Не то для благородных.
Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной, и это замечается вполне
только тогда, когда благородный вдруг сам, силою внешних обстоятельств,
действительно, на деле лишится прежних прав своих и обратится в простонародье.
Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду каждый день
сходитесь с ним, по службе, например, в условно-административных формах, или
даже так, просто по-дружески, в виде благодетеля и в некотором смысле отца, –
никогда самой сущности не узнает. Все будет только оптический обман, и ничего
больше. Я ведь знаю, что все, решительно все, читая мое замечание, скажут, что
я преувеличиваю. Но я убежден, что оно верно. Я убедился не книжно, не
умозрительно, а в действительности и имел очень довольно времени, чтобы проверить
мои убеждения. Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени это
справедливо…
События, как нарочно, с первого шагу подтверждали мои
наблюдения и нервно и болезненно действовали на меня. В это первое лето я
скитался по острогу почти один-одинешенек. Я сказал уже, что был в таком
состоянии духа, что даже не мог оценить и отличить тех каторжных, которые могли
бы любить меня, которые и любили меня впоследствии, хоть и никогда не сходились
со мною на равную ногу. Были товарищи и мне, из дворян, но не снимало с души
моей всего бремени это товарищество. Не смотрел бы ни на что, кажется, а бежать
некуда. И вот, например, один из тех случаев, которые с первого разу наиболее
дали мне понять мою отчужденность и особенность моего положения в остроге. Однажды,
в это же лето, уже к августу месяцу, в будний ясный и жаркий день, в первом
часу пополудни, когда по обыкновению все отдыхали перед послеобеденной работой,
вдруг вся каторга поднялась как один человек и начала строиться на острожном
дворе. Я ни о чем не знал до самой этой минуты. В это время подчас я до того
бывал углублен в самого себя, что почти не замечал, что вокруг происходит. А
между тем каторга уже дня три глухо волновалась. Может быть, и гораздо раньше
началось это волнение, как сообразил я уже потом, невольно припомнив кое-что из
арестантских разговоров, а вместе с тем и усиленную сварливость арестантов,
угрюмость и особенно озлобленное состояние, замечавшееся в них в последнее
время. Я приписывал это тяжелой работе, скучным, длинным, летним дням,
невольным мечтам о лесах и о вольной волюшке, коротким ночам, в которые трудно
было вволю выспаться. Может быть, все это и соединилось теперь вместе, в один
взрыв, но предлог этого взрыва был – пища. Уже несколько дней в последнее время
громко жаловались, негодовали в казармах и особенно сходясь в кухне за обедом и
ужином, были недовольны стряпками, даже попробовали сменить одного из них, но
тотчас прогнали нового и воротили старого. Одним словом, все были в каком-то
беспокойном настроении духа.
