– Работа тяжелая, а нас брюшиной кормят, – заворчит, бывало,
кто-нибудь на кухне.
– А не нравится, так бламанже закажи, – подхватит другой.
– Щи с брюшиной, братцы, я оченно люблю, – подхватывает
третий, – потому скусны.
– А как все время тебя одной брюшиной кормить, будет скусно?
– Оно, конечно, теперя мясная пора, – говорит четвертый, –
мы на заводе-то маемся-маемся, после урка-то жрать хочется. А брюшина какая
еда!
– А не с брюшиной, так с усердием. [То есть с осердием.
Арестанты в насмешку выговаривали: с усердием. (Прим. автора)]
– Вот хоть бы еще взять это усердие. Брюшина да усердие,
только одно и наладили. Это какая еда! Есть тут правда аль нет?
– Да, корм плохой.
– Карман-то набивает небось.
– Не твоего ума это дело.
– А чьего же? Брюхо-то мое. А всем бы миром сказать
претензию, и было бы дело.
– Претензию?
– Да.
– Мало тебя, знать, за ефту претензию драли. Статуй!
– Оно правда, – прибавляет ворчливо другой, до сих пор
молчаливый, – хоть и скоро, да не споро. Что говорить-то на претензии будешь,
ты вот что сперва скажи, голова с затылком?
– Ну и скажу. Коли б все пошли, и я б тогда со всеми
говорил. Бедность, значит. У нас кто свое ест, а кто и на одном казенном сидит.
– Ишь, завидок востроглазый! Разгорелись глаза на чужое
добро.
– На чужой кусок не разевай роток, а раньше вставай да свой
затевай.
– Затевай!.. Я с тобой до седых волос в ефтом деле
торговаться буду. Значит, ты богатый, коли сложа руки сидеть хочешь?
– Богат Ерошка, есть собака да кошка.
– А и вправду, братцы, чего сидеть! Значит, полно ихним
дурачествам подражать. Шкуру дерут. Чего нейти?
– Чего! Тебе небось разжуй да в рот положи; привык жеваное
есть. Значит, каторга – вот отчего!
– Выходит что: поссорь, боже, народ, накорми воевод.
– Оно самое. Растолстел восьмиглазый. Пару серых купил.
– Ну, и не любит выпить.
– Намеднись с ветеринаром за картами подрались.
– Всю ночь козыряли. Наш-то два часа прожил на кулаках.
Федька сказывал.
– Оттого и щи с усердием.
– Эх, вы, дураки! Да не с нашим местом выходить-то.
– А вот выйти всем, так посмотрим, какое он оправдание
произнесет. На том и стоять.
– Оправдание! Он тебя по идолам, [по зубам. (Прим. автора)]
да и был таков.
– Да еще под суд отдадут…
Одним словом, все волновались. В это время действительно у
нас была плохая еда. Да уж и все одно к одному привалило. А главное – общий
тоскливый настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварлив и подымчив уже
по природе своей; но подымаются все вместе или большой кучей редко. Причиной
тому всегдашнее разногласие. Это всякий из них сам чувствовал: вот почему и
было у нас больше руготни, нежели дела. И, однако ж, в этот раз волнение не
прошло даром. Начали собираться по кучкам, толковали по казармам, ругались,
припоминали со злобой все управление нашего майора; выведывали всю подноготную.
Особенно волновались некоторые. Во всяком подобном деле всегда являются
зачинщики, коноводы. Коноводы в этих случаях, то есть в случаях претензий, –
вообще презамечательный народ, и не в одном остроге, а во всех артелях,
командах и проч. Это особенный тип, повсеместно между собою схожий. Это народ
горячий, жаждущий справедливости и самым наивным, самым честным образом
уверенный в ее непременной, непреложной и, главное, немедленной возможности.
Народ этот не глупее других, даже бывают из них и очень умные, но они слишком
горячи, чтоб быть хитрыми и расчетливыми. Во всех этих случаях если и бывают
люди, которые умеют ловко направить массу и выиграть дело, то уж эти составляют
другой тип народных вожаков и естественных предводителей его, тип чрезвычайно у
нас редкий. Но эти, про которых я теперь говорю, зачинщики и коноводы
претензий, почти всегда проигрывают дело и населяют за это потом остроги и
каторги. Через горячку свою они проигрывают, но через горячку же и влияние
имеют на массу. За ними, наконец, охотно идут. Их жар и честное негодование
действуют на всех, и под конец самые нерешительные к ним примыкают. Их слепая
уверенность в успехе соблазняет даже самых закоренелых скептиков, несмотря на
то что иногда эта уверенность имеет такие шаткие, такие младенческие основания,
что дивишься вчуже, как это за ними пошли. А главное то, что они идут первые, и
идут, ничего не боясь. Они, как быки, бросаются прямо вниз рогами, часто без
знания дела, без осторожности, без того практического езуитизма, с которым
нередко даже самый подлый и замаранный человек выигрывает дело, достигает цели
и выходит сух из воды. Они же непременно ломают рога. В обыкновенной жизни это
народ желчный, брюзгливый, раздражительный и нетерпимый. Чаще же всего ужасно
ограниченный, что, впрочем, отчасти и составляет их силу. Досаднее же всего в
них то, что, вместо прямой цели, они часто бросаются вкось, вместо главного
дела – на мелочи. Это-то их и губит. Но они понятны массам; в этом их сила…
Впрочем, надо сказать еще два слова о том, что такое значит претензия?
* * *
В нашем остроге было несколько человек таких, которые пришли
за претензию. Они-то и волновались наиболее. Особенно один, Мартынов, служивший
прежде в гусарах, горячий, беспокойный и подозрительный человек, впрочем
честный и правдивый. Другой был Василий Антонов, человек как-то хладнокровно
раздражавшийся, с наглым взглядом, с высокомерной саркастической улыбкой,
чрезвычайно развитой, впрочем тоже честный и правдивый. Но всех не переберешь;
много их было. Петров, между прочим, так и сновал взад и вперед, прислушивался
ко всем кучкам, мало говорил, но, видимо, был в волнении и первый выскочил из
казармы, когда начали строиться.
Наш острожный унтер-офицер, исправлявший у нас должность
фельдфебеля, тотчас же вышел испуганный. Построившись, люди вежливо попросили
его сказать майору, что каторга желает с ним говорить и лично просить его
насчет некоторых пунктов. Вслед за унтер-офицером вышли и все инвалиды и построились
с другой стороны, напротив каторги. Поручение, данное унтер-офицеру, было
чрезвычайное и повергло его в ужас. Но не доложить немедленно майору он не
смел. Во-первых, уж если поднялась каторга, то могло выйти и что-нибудь хуже.
Все начальство наше насчет каторги было как-то усиленно трусливо. Во-вторых,
если б даже и ничего не было, так что все бы тотчас же одумались и разошлись,
то и тогда бы унтер-офицер немедленно должен был доложить о всем происходившем
начальству. Бледный и дрожащий от страха, отправился он поспешно к майору, даже
и не пробуя сам опрашивать и увещевать арестантов. Он видел, что с ним теперь и
говорить-то не станут.
