Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться. Все
подробности дела я узнал уже потом. Теперь же я думал, происходит какая-нибудь
поверка; но, не видя караульных, которые производят поверку, удивился и стал
осматриваться кругом. Лица были взволнованные и раздраженные. Иные были даже
бледны. Все вообще были озадачены и молчаливы в ожидании того, как-то придется
заговорить перед майором. Я заметил, что многие посмотрели на меня с
чрезвычайным удивлением, но молча отворотились. Им было, видимо, странно, что я
с ними построился. Они, очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию.
Вскоре, однако ж, почти все бывшие кругом меня стали снова обращаться ко мне.
Все глядели на меня вопросительно.
– Ты здесь зачем? – грубо и громко спросил меня Василий
Антонов, стоявший от меня подальше других и до сих пор всегда говоривший мне вы
и обращавшийся со мной вежливо.
Я посмотрел на него в недоумении, все еще стараясь понять,
что это значит, и уже догадываясь, что происходит что-то необыкновенное.
– В самом деле, что тебе здесь стоять? Ступай в казарму, –
проговорил один молодой парень, из военных, с которым я до сих пор вовсе был
незнаком, малый добрый и тихий. – Не твоего ума это дело.
– Да ведь строятся, – отвечал я ему, – я думал, поверка.
– Ишь, тоже выполз, – крикнул один.
– Железный нос, – проговорил другой.
– Муходавы! – проговорил третий с невыразимым презрением.
Это новое прозвище вызвало всеобщий хохот.
– При милости на кухне состоит, – прибавил еще кто-то.
– Им везде рай. Тут каторга, а они калачи едят да поросят
покупают. Ты ведь собственное ешь; чего ж сюда лезешь.
– Здесь вам не место, – проговорил Куликов, развязно подходя
ко мне; он взял меня за руку и вывел из рядов.
Сам он был бледен, черные глаза его сверкали, и нижняя губа
была закусана. Он не хладнокровно ожидал майора. Кстати: я ужасно любил
смотреть на Куликова во всех подобных случаях, то есть во всех тех случаях,
когда требовалось ему показать себя. Он рисовался ужасно, но и дело делал. Мне
кажется, он и на казнь бы пошел с некоторым шиком, щеголеватостью. Теперь,
когда все говорили мне ты и ругали меня, он, видимо, нарочно удвоил свою вежливость
со мною, а вместе с тем слова его были как-то особенно, даже высокомерно
настойчивы, не терпевшие никакого возражения.
– Мы здесь про свое, Александр Петрович, а вам здесь нечего
делать. Ступайте куда-нибудь, переждите… Вон ваши все на кухне, идите туда.
– Под девятую сваю, где Антипка беспятый живет! – подхватил
кто-то.
Сквозь приподнятое окно в кухне я действительно разглядел
наших поляков; впрочем, мне показалось, что там, кроме их, много народу.
Озадаченный, я пошел на кухню. Смех, ругательства и тюканье (заменявшее у
каторжных свистки) раздались вслед.
– Не понравились!.. тю-тю-тю! бери его!..
Никогда еще я не был до сих пор так оскорблен в остроге, и в
этот раз мне было очень тяжело. Но я попал в такую минуту. В сенях в кухне мне
встретился Т-вский, из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без
большого образования и любивший ужасно Б. Его из всех других различали
каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-то
выказывалось в каждом жесте его.
– Что вы, Горянчиков, – закричал он мне, – идите сюда!
– Да что там такое?
– Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им,
разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и
если мы там будет, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте.
Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд. Майор нас
всех ненавидит и рад погубить. Он нами сам оправдается.
– Да и каторжные выдадут нас головою, – прибавил М-цкий,
когда мы вошли на кухню.
– Не беспокойтесь, не пожалеют! – подхватил Т-вский.
В кухне, кроме дворян, было еще много народу, всего человек
тридцать. Все они остались, не желая показывать претензию, – одни из трусости,
другие по решительному убеждению в полной бесполезности всякой претензии. Был
тут и Аким Акимыч, закоренелый и естественный враг всех подобных претензий,
мешающих правильному течению службы и благонравию. Он молча и чрезвычайно
спокойно выжидал окончания дела, нимало не тревожась его исходом, напротив,
совершенно уверенный в неминуемом торжестве порядка и воли начальства. Был тут
и Исай Фомич, стоявший в чрезвычайном недоумении, повесив нос, жадно и трусливо
прислушиваясь к нашему говору. Он был в большом беспокойстве. Были тут все
острожные полячки из простых, примкнувшие тоже к дворянам. Было несколько
робких личностей из русских, народу всегда молчаливого и забитого. Выйти с
прочими они не осмелились и с грустью ожидали, чем кончится дело. Было,
наконец, несколько угрюмых и всегда суровых арестантов, народу неробкого. Они
остались по упрямому и брезгливому убеждению, что все это вздор и ничего, кроме
худого, из этого дела не будет. Но мне кажется, что они все-таки чувствовали
себя теперь как-то неловко, смотрели не совсем самоуверенно. Они хоть и
понимали, что совершенно правы насчет претензии, что и подтвердилось
впоследствии, но все-таки сознавали себя как бы отщепенцами, оставившими артель,
точно выдали товарищей плац-майору. Очутился тут и Елкин, тот самый хитрый
мужичок-сибиряк, пришедший за фальшивую монету и отбивший ветеринарную практику
у Куликова. Старичок из Стародубовских слобод был тоже тут. Стряпки решительно
все до единого остались на кухне, вероятно по убеждению, что они тоже
составляют часть администрации, а следовательно, и неприлично им выходить
против нее.
– Однако, – начал я, нерешительно обращаясь к М-му, – кроме
этих, почти все вышли.
– Да нам-то что? – проворчал Б.
– Мы во сто раз больше их рисковали бы, если б вышли; а для
чего? Je hais ces brigands [Я ненавижу этих разбойников. (франц.)]. Неужели вы
думаете хоть одну минуту, что их претензия состоится? Что за охота соваться в
нелепость?
– Ничего из этого не будет, – подхватил один из каторжных,
упрямый и озлобленный старик. Алмазов, бывший тут же, поспешил поддакнуть ему в
ответ.
– Окроме того, что пересекут с полсотни, – ничего из этого
не будет.
– Майор приехал! – крикнул кто-то, и все жадно бросились к
окошкам.
Майор влетел злой, взбесившийся, красный, в очках. Молча, но
решительно подошел он к фрунту. В этих случаях он действительно был смел и не
терял присутствия духа. Впрочем, он почти всегда был вполпьяна. Даже его
засаленная фуражка с оранжевым околышком и грязные серебряные эполеты имели в
эту минуту что-то зловещее. За ним шел писарь Дятлов, чрезвычайно важная особа
в нашем остроге, в сущности управлявший всем в остроге и даже имевший влияние
на майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек. Арестанты
были им довольны. Вслед за ним шел наш унтер-офицер, очевидно уже успевший
получить страшнейшую распеканцию и ожидавший еще вдесятеро больше; за ним
конвойные, три или человека, не более. Арестанты, которые стояли без фуражек,
кажется, еще с того самого времени, как послали за майором, теперь все
выпрямились, подправились; каждый из них переступил с ноги на ногу, а затем все
так и замерли на месте, ожидая первого слова или, лучше сказать, первого крика
высшего начальства.
