Он немедленно последовал; со второго слова майор заорал во
все горло, даже с каким-то визгом на этот раз: очень уже он был разбешен. Из
окон нам видно, как он бегал по фрунту, бросался, допрашивал. Впрочем, вопросов
его, равно как и арестантских ответов, нам за дальностью места не было слышно.
Только и расслышали мы, как он визгливо кричал:
– Бунтовщики!.. Сквозь строй… Зачинщики! Ты зачинщик! Ты
зачинщик! – накинулся он на кого-то.
Ответа не было слышно. Но через минуту мы увидели, как
арестант отделился и отправился в кордегардию. Еще через минуту отправился
вслед за ним другой, потом третий.
– Всех под суд! я вас! Это кто там на кухне? – взвизгнул он,
увидя нас в отворенные окошки. – Всех сюда! гнать их сейчас сюда!
Писарь Дятлов отправился к нам на кухню. В кухне сказали
ему, что не имеют претензии. Он немедленно воротился и доложил майору.
– А, не имеют! – проговорил он двумя тонами ниже, видимо
обрадованный. – Все равно, всех сюда!
Мы вышли. Я чувствовал, что как-то совестно нам выходить. Да
и все шли, точно понурив голову.
– А, Прокофьев! Елкин тоже, это ты, Алмазов… Становитесь,
становитесь сюда, в кучку, – говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягким
голосом, ласково на нас поглядывая. – М-цкий, ты тоже здесь… вот и переписать.
Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех недовольных особо,
всех до единого, и бумагу ко мне. Я всех вас представлю… под суд! Я вас,
мошенники!
Бумага подействовала.
– Мы довольны! – угрюмо крикнул вдруг один голос из толпы
недовольных, но как-то не очень решительно.
– А, довольны! Кто доволен? Кто доволен, тот выходи.
– Довольны, довольны! – прибавилось несколько голосов.
– Довольны! значит, вас смущали? значит, были зачинщики,
бунтовщики? Тем хуже для них!..
– Господи, что ж это такое! – раздался чей-то голос в толпе.
– Кто, кто это крикнул, кто? – заревел майор, бросаясь в ту
сторону, откуда послышался голос. – Это ты, Расторгуев, ты крикнул? В
кордегардию!
Расторгуев, одутловатый и высокий молодой парень, вышел и
медленно отправился в кордегардию. Крикнул вовсе не он, но так как на него
указали, то он и не противоречил.
– С жиру беситесь! – завопил ему вслед майор. – Ишь, толстая
рожа, в три дня не…! Вот я вас всех разыщу! Выходите, довольные!
– Довольны, ваше высокоблагородие! – мрачно раздалось
несколько десятков голосов; остальные упорно молчали. Но майору только того и
надо было. Ему, очевидно, самому было выгодно кончить скорее дело, и как-нибудь
кончить согласием.
– А, теперь все довольны! – проговорил он торопясь. – Я это
и видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно, есть зачинщики! – продолжал
он, обращаясь к Дятлову. – Это надо подробнее разыскать. А теперь… теперь на
работу время. Бей в барабан!
Он сам присутствовал на разводке. Арестанты молча и грустно
расходились по работам, довольные по крайней мере тем, что поскорей с глаз
долой уходили. Но после разводки майор немедленно наведался в кордегардию и
распорядился с «зачинщиками», впрочем не очень жестоко. Даже спешил. Один из
них, говорили потом, попросил прощения, и он тотчас простил его. Видно было,
что майор отчасти не в своей тарелке и даже, может быть, струхнул. Претензия во
всяком случае вещь щекотливая, и хотя жалоба арестантов в сущности и не могла
назваться претензией, потому что показывали ее не высшему начальству, а самому
же майору, но все-таки было как-то неловко, нехорошо. Особенно смущало, что все
поголовно восстали. Следовало затушить дело во что бы то ни стало. «Зачинщиков»
скоро выпустили. Назавтра же пища улучшилась, хотя, впрочем, ненадолго. Майор в
первые дни стал чаще навещать острог и чаще находил беспорядки. Наш
унтер-офицер ходил озабоченный и сбившийся с толку, как будто все еще не мог
прийти в себя от удивления. Что же касается арестантов, то долго еще после
этого они не могли успокоится, но уже не волновались по-прежнему, а были молча
растревожены, озадачены как-то. Иные даже повесили голову. Другие ворчливо,
хоть и несловоохотливо отзывались о всем этом деле. Многие как-то озлобленно и
вслух подсмеивались сами над собою, точно казня себя за претензию.
– На-тко, брат, возьми, закуси! – говорит, бывало, один.
– Чему посмеешься, тому и поработаешь! – прибавляет другой.
– Где ты мышь, чтоб коту звонок привесила? – замечает
третий.
– Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо еще,
что не всех высек.
– А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче будет! –
озлобленно замечает кто-нибудь.
– Да ты что учишь-то, учитель?
– Знамо дело, учу.
– Да ты кто таков выскочил?
– Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?
– Огрызок собачий, вот ты кто.
– Это ты сам.
– Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! – кричат со всех
сторон на спорящих…
В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь с
работы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне,
он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но
вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Все это дело еще
больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что
разъяснит.
– Скажите, Петров, – спросил я его, – ваши на нас не
сердятся?
– Кто сердится? – спросил он, как бы очнувшись.
– Арестанты на нас… на дворян.
– А за что на вас сердиться?
– Ну, да за то, что мы не вышли на претензию.
– Да вам зачем показывать претензию? – спросил он, как бы
стараясь понять меня, – ведь вы свое кушаете.
– Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят, а
вышли же. Ну, и нам надо было… из товарищества.
– Да… да какой же вы нам товарищ? – спросил он с
недоумением.
Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня,
не понимал, чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно. В
первый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меня
преследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до сих
пор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь
я разарестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения. Но особенно остался
мне в памяти вид Петрова в эту минуту. В его вопросе: «Какой же вы нам
товарищ?» – слышалась такая неподдельная наивность, такое простодушное
недоумение. Я думал: нет ли в этих словах какой-нибудь иронии, злобы, насмешки?
Ничего не бывало: просто не товарищ, да и только. Ты иди своей дорогой, а мы
своей; у тебя свои дела, а у нас свои.
