– Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? – спросил он его.
«Я так и вздрогнул, – рассказывал, воротясь к нам, М-кий. –
Мне будто сердце пронзило».
– Видел, что письмо от матери получил, – отвечал он.
– Лучше, лучше! – возразил комендант. – Ты свободен! Твоя
мать просила… просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе. Сейчас
же выйдешь из острога.
Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия.
Мы его поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками.
Многие арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.
Он вышел на поселенье и остался в нашем же городе. Вскоре
ему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог,
сообщал нам разные новости. Преимущественно политические очень интересовали
его.
Из остальных четырех, то есть кроме М-го, Т-го, Б-го и Ж-го,
двое были еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки,
малообразованные, но честные, простые, прямые. Третий, А-чуковский, был уже
слишком простоват и ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м,
человек уже пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю,
как он попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это была
грубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника, разбогатевшего
на обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не интересовался
ничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду вон, маляр великолепный.
Скоро начальство узнало о его способностях, и весь город стал требовать Б-ма
для малеванья стен и потолков. В два года он расписал почти все казенные
квартиры. Владетели квартир платили ему от себя, и жил он таки небедно. Но
всего лучше было то, что на работу с ним стали посылать и других его товарищей.
Из троих, ходивших с ним постоянно, двое научились у него ремеслу, и один из
них, Т-жевский, стал малевать не хуже его. Наш плац-майор, занимавший тоже
казенный дом, в свою очередь потребовал Б-ма и велел расписать ему все стены и
потолки. Тут уж Б-м постарался: у генерал-губернатора не было так расписано.
Дом был деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно шелудивый
снаружи: расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в восторге… Он
потирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. «При такой квартире
нельзя не жениться», – прибавлял он очень серьезно. Б-ом был он все более и
более доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним вместе. Работа шла
целый месяц. В этом месяце майор совершенно изменил свое мнение о всех наших и
начал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдруг он потребовал к
себе из острога Ж-го.
– Ж-кий! – сказал он, – я тебя оскорбил. Я тебя высек
напрасно, я знаю это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я – раскаиваюсь!
Ж-кий отвечал, что он это понимает.
– Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальник, призвал тебя с
тем, чтоб просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной?
червяк! меньше червяка: ты арестант! а я – божьею милостью [Буквальное
выражение, впрочем в мое время употреблявшееся не одним нашим майором, а и
многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими из нижних чинов. (Прим.
автора)] майор. Майор! понимаешь ли ты это?
Ж-кий отвечал, что и это понимает.
– Ну, так теперь я мирюсь с тобой. Но чувствуешь ли,
чувствуешь ли это вполне, во всей полноте? Способен ли ты это понять и
почувствовать? Сообрази только: я, я, майор… и т.д.
Ж-кий сам рассказывал мне всю эту сцену. Стало быть, было же
и в этом пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв в
соображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почти
великодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал.
Мечта его не осуществилась: он не женился, хотя уж
совершенно было решился, когда кончили отделывать его квартиру. Вместо женитьбы
он попал под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старые
грехи ему приплели. Прежде в этом городе он был, помнится, городничим… Удар
упал на него неожиданно. В остроге непомерно обрадовались известию. Это был
праздник, торжество! Майор, говорят, ревел, как старая баба, и обливался
слезами. Но делать нечего. Он вышел в отставку, пару серых продал, потом все
имение и впал даже в бедность. Мы встречали его потом в штатском изношенном
сюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на арестантов. Но все
обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире он был гроза, бог. В
сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на лакея. Удивительно, как
много составляет мундир у этих людей.
IX
Побег
Вскоре после смены нашего плац-майора случились коренные
изменения в нашем остроге. Каторгу уничтожили и вместо нее основали
арестантскую роту военного ведомства, на основании российских арестантских рот.
Это значило, что уже ссыльных каторжных второго разряда в наш острог больше не
приводили. Начал же он заселяться с сей поры единственно только арестантами
военного ведомства, стало быть, людьми, не лишенными прав состояния, теми же
солдатами, как и все солдаты, только наказанными, приходившими на короткие
сроки (до шести лет наибольше) и по выходе из острога поступавшими опять в свои
батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочем, возвращавшиеся в острог по
вторичным преступлениям наказывались, как и прежде, двадцатилетним сроком. У
нас, впрочем, и до этой перемены было отделение арестантов военного разряда, но
они жили с нами потому, что им не было другого места. Теперь же весь острог
стал этим военным разрядом. Само собою разумеется, что прежние каторжные,
настоящие гражданские каторжные, лишенные всех своих прав, клейменые и обритые
вдоль головы, остались при остроге до окончания их полных сроков; новых не
приходило, а оставшиеся помаленьку отживали сроки и уходили, так что лет через
десять в нашем остроге не могло остаться ни одного каторжного. Особое отделение
тоже осталось при остроге, и в него все еще от времени до времени присылались
тяжкие преступники военного ведомства, впредь до открытия в Сибири самых
тяжелых каторжных работ. Таким образом, для нас жизнь продолжалась в сущности
по-прежнему: то же содержание, та же работа и почти те же порядки, только
начальство изменилось и усложнилось. Назначен был штаб-офицер, командир роты и,
сверх того, четыре обер-офицера, дежуривших поочередно по острогу. Уничтожены
были тоже инвалиды; вместо них учреждены двенадцать унтер-офицеров и
каптенармус. Завелись разделы по десяткам, завелись ефрейтора из самих
арестантов, номинально разумеется, и уж само собою Аким Акимыч тотчас же
оказался ефрейтором. Все это новое учреждение и весь острог со всеми его чинами
и арестантами по-прежнему остались в ведомстве коменданта как высшего
начальника. Вот и все, что произошло. Разумеется, арестанты сначала очень
волновались, толковали, угадывали и раскусывали новых начальников; но когда
увидели, что в сущности все осталось по-прежнему, тотчас же успокоились, и
жизнь наша пошла постарому. Но главное то, что все были избавлены от прежнего
майора; все как бы отдохнули и ободрились. Исчез запуганный вид; всяк знал
теперь, что в случае нужды мог объясняться с начальником, что правого разве по
ошибке накажут вместо виновного. Даже вино продолжало продаваться у нас точно
так же и на тех же основаниях, как и прежде, несмотря на то что вместо прежних
инвалидов настали унтер-офицеры. Эти унтер-офицеры оказались большею частью
людьми порядочными и смышлеными, понимающими свое положение. Иные из них,
впрочем, выказывали вначале поползновение куражиться и, конечно по неопытности,
думали обращаться с арестантами, как с солдатами. Но скоро и эти поняли, в чем
дело. Другим же, слишком долго не понимавшим, доказали уж сущность дела сами
арестанты. Бывали довольно резкие столкновения: например, соблазнят, напоят
унтер-офицера да после того и доложат ему, по-свойски разумеется, что он пил
вместе с ними, а следственно… Кончилось тем, что унтер-офицеры равнодушно
смотрели или, лучше, старались не смотреть, как проносят пузыри и продают
водку. Мало того: как и прежние инвалиды, они ходили на базар и приносили
арестантам калачей, говядину и все прочее, то есть такое, за что могли взяться
без большого зазору. Для чего это все так переменилось, для чего завели
арестантскую роту, этого уж я не знаю. Случилось уже это в последние годы моей
каторги. Но два года еще суждено мне было прожить при этих новых порядках…
