Но когда их повечеру действительно привезли, связанных по
рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с
ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и
комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили в секретную, заковали и
назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами
собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как
сдаться, и все стали сердечно следить за ходом дела в суде.
– Пробуравят тысячу, – говорили одни.
– Куда тысячу! – говорили другие, – забьют. А-ву, пожалуй,
тысячу, а того забьют, потому, братец ты мой, особого отделения.
Однако ж не угадали. А-ву вышло всего пятьсот; взяли во
внимание его удовлетворительное прежнее поведение и первый проступок. Куликову
дали, кажется, полторы тысячи. Наказывали довольно милосердно. Они, как люди
толковые, никого перед судом не запутали, говорили ясно, точно, говорил, что
прямо бежали из крепости, не заходя никуда. Всех больше мне было жаль Коллера:
он все потерял, последние надежды свои, прошел больше всех, кажется две тысячи,
и отправлен был куда-то арестантом, только не в наш острог. А-ва наказали
слабо, жалеючи; помогали этому лекаря. Но он куражился и громко говорил в
госпитале, что уж теперь он на все пошел, на все готов и не то еще сделает.
Куликов вел себя по-всегдашнему, то есть солидно, прилично, и, воротясь после
наказания в острог, смотрел так, как будто никогда из него отлучался. Но не так
смотрели на него арестанты: несмотря на то что Куликов всегда и везде умел
поддержать себя, арестанты в душе как-то перестали уважать его, как-то более
запанибрата стали с ним обходиться. Одним словом, с этого побега слава Куликова
сильно померкла. Успех так много значит между людьми…
X
Выход из каторги
Все это случилось уже в последний год моей каторги. Этот
последний год почти так же памятен мне, как и первый, особенно самое последнее
время в остроге. Но что говорить о подробностях. Помню только, что в этот год,
несмотря на все мое нетерпение поскорей кончить срок, мне было легче жить, чем
во все предыдущие годы ссылки. Во-первых, между арестантами у меня было уже
много друзей и приятелей, окончательно решивших, что я хороший человек. Многие
из них мне были преданны и искренно любили меня. Пионер чуть не заплакал,
провожая меня и товарища моего из острога, и когда мы потом, уже по выходе, еще
целый месяц жили в этом городе, в одном казенном здании, он почти каждый день
заходил к нам, так только, чтоб поглядеть на нас. Были, однако, и личности
суровые и неприветливые до конца, которым, кажется, тяжело было сказать со мной
слово – бог знает от чего. Казалось, между нами стояла какая-то перегородка.
В последнее время я вообще имел больше льгот, чем во все
время каторги. В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые
и даже давнишние школьные товарищи. Я возобновил с ними сношения. Через них я
мог иметь больше денег, мог писать на родину и даже мог иметь книги. Уже
несколько лет как я не читал ни одной книги, и трудно отдать отчет о том
странном и вместе волнующем впечатлении, которое произвела во мне первая
прочитанная мною в остроге книга. Помню, я начал читать ее с вечера, когда заперли
казарму, и прочитал всю ночь до зари. Это был нумер одного журнала. Точно весть
с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо
мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни?
много ль прожили они там без меня, что их теперь волнует, какие вопросы их
теперь занимают? Я придирался к словам, читал между строчками, старался
находить таинственный смысл, намеки на прежнее; отыскивал следы того, что
прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне было теперь на деле
сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным.
Надо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколеньем. Особенно бросался
я на статью, под которой находил имя знакомого, близкого прежде человека… Но
уже звучали и новые имена: явились новые деятели, и я с жадностью спешил с ними
познакомиться и досадовал, что у меня так мало книг в виду и что так трудно
добираться до них. Прежде же, при прежнем плац-майоре, даже опасно было носить
книги в каторгу. В случае обыска были бы непременно запросы: «Откуда книги? где
взял? Стало быть, имеешь сношения?..» А что мог я отвечать на такие запросы? И
потому, живя без книг, я поневоле углублялся в самого себя, задавал себе
вопросы, старался разрешить их, мучился им иногда… Но ведь всего этого так не
перескажешь!..
Поступил я в острог зимой и потому зимой же должен был выйти
на волю, в то самое число месяца, в которое прибыл. С каким нетерпением я ждал
зимы, с каким наслаждением смотрел в конце лета, как вянет лист на дереве и
блекнет трава в степи. Но вот уже и прошло лето, завыл осенний ветер; вот уже
начал порхать первый снег… Настала наконец эта зима, давно ожидаемая! Сердце
мое начинало подчас глухо и крепко биться от великого предчувствия свободы. Но
странное дело: чем больше истекало время и чем ближе подходил срок, тем
терпеливее и терпеливее я становился. Около самых последних дней я даже
удивился и попрекнул себя: мне показалось, что я стал совершенно хладнокровен и
равнодушен. Многие встречавшиеся мне на дворе в шабашное время арестанты
заговаривали со мной, поздравляли меня:
– Вот выйдете, батюшка Александр Петрович, на слободу,
скоро, скоро. Оставите нас одних, бобылей.
– А что, Мартынов, вам-то скоро ли? – отвечаю я.
– Мне-то! ну, да уж что! Лет семь еще и я промаюсь…
И вздохнет про себя, остановится, посмотрит рассеянно, точно
заглядывая в будущее… Да, многие искренно и радостно поздравляли меня. Мне
казалось, что и все как будто стали со мной обращаться приветливее. Я, видимо,
становился им уже не свой; они уже прощались со мной. К-чинский, поляк из
дворян, тихий и кроткий молодой человек, тоже, как и я, любил много ходить в
шабашное время по двору. Он думал чистым воздухом и моционом сохранить свое
здоровье и наверстать весь вред душных казарменных ночей. «Я с нетерпением жду
вашего выхода, – сказал он мне с улыбкою, встретясь однажды со мной на
прогулке, – вы выйдете, и уж я буду знать тогда, что мне ровно год остается до
выхода».
Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и
долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей
свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности. Арестанты
преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так
свойственно всякому арестанту. Какой-нибудь оборванный офицерский денщик
считался у нас чуть не королем, чуть не идеалом свободного человека
сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без
конвоя.
Накануне самого последнего дня, в сумерки, я обошел в
последний раз около паль весь наш острог. Сколько тысяч раз я обошел эти пали
во все эти годы! Здесь за казармами скитался я в первый год моей каторги один,
сиротливый, убитый. Помню, как я считал тогда, сколько тысяч дней мне остается.
Господи, как давно это было! Вот здесь, в этом углу, проживал в плену наш орел;
вот здесь встречал меня часто Петров. Он и теперь не отставал от меня. Подбежит
и, как бы угадывая мысли мои, молча идет подле меня и точно про себя чему-то
удивляется. Мысленно прощался я с этими почернелыми бревенчатыми срубами наших
казарм. Как неприветливо поразили они меня тогда, в первое время. Должно быть,
и они теперь постарели против тогдашнего; но мне это было неприметно. И сколько
в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь
даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь
это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа
нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно,
безвозвратно. А кто виноват?
