– Да помилуйте! Ведь он зажег мою крепость? Что ж мне,
поклониться, что ли, ему за это! – говорил он мне, отвечая на мои возражения.
Но, несмотря на то что арестанты подсмеивались над придурью
Акима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умелость.
Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был
столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому
обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он
делал тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в
городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно употреблял их
на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок. Помещался он в
одной казарме со мною и многим услужил мне в первые дни моей каторги.
Выходя из острога на работу, арестанты строились перед
кордегардией в два ряда; спереди и сзади арестантов выстроивались конвойные
солдаты с заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор и
несколько инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондуктор
рассчитывал арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу.
Вместе с другими я отправился в инженерную мастерскую. Это
было низенькое каменное здание, стоящее на большом дворе, заваленном разными
материалами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким Акимыч
ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и разделывал
столы и мебель под орех.
В ожидании перековки я разговорился с Акимом Акимычем о
первых моих впечатлениях в остроге.
– Да-с, дворян они не любят, – заметил он, – особенно политических,
съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похожий, а
во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания. Сами
посудите, могут ли они вас полюбить-с? Здесь, я вам скажу, жить трудно. А в
российских арестантских ротах еще труднее-с. Вот у нас есть оттуда, так не
нахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли. Не в работе беда-с.
Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно военное-с, по
крайней мере другим манером, чем у нас, поступает-с. Там, говорят, ссыльный
может жить своим домком. Я там не был, да так говорят-с. Не бреют; в мундирах
не ходят-с; хотя, впрочем, оно и хорошо, что у нас они в мундирном виде и
бритые; все-таки порядку больше, да и глазу приятнее-с. Да только им-то это не нравится.
Да и посмотрите, сброд-то какой-с! Иной из кантонистов, другой из черкесов,
третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью, детей милых
оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-то
они должны ужиться вместе во что бы то ни стало, согласиться друг с другом,
есть из одной чашки, спать на одних нарах. Да и воля-то какая: лишний кусок
можно съесть только украдкой, всякий грош в сапоги прятать, и все только и
есть, что острог да острог… Поневоле дурь пойдет в голову.
Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем
майоре. Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое было не совсем
приятное.
Но еще два года мне суждено было прожить под его
начальством. Все, что рассказал мне о нем Аким Акимыч, оказалось вполне
справедливым, с тою разницей, что впечатление действительности всегда сильнее,
чем впечатление от простого рассказа. Страшный был этот человек именно потому,
что такой человек был начальником, почти неограниченным, над двумястами душ.
Сам по себе он только был беспорядочный и злой человек, больше ничего. На
арестантов он смотрел как на своих естественных врагов, и это была первая и
главная ошибка его. Он действительно имел некоторые способности; но все, даже и
хорошее, представлялось в нем в таком исковерканном виде. Невоздержный, злой,
он врывался в острог даже иногда по ночам, а если замечал, что арестант спит на
левом боку или навзничь, то наутро его наказывали; «Спи, дескать, на правом
боку, как я приказал». В остроге его ненавидели и боялись как чумы. Лицо у него
было багровое, злобное. Все знали, что он был вполне в руках своего денщика,
Федьки. Любил же он больше всего своего пуделя Трезорку и чуть с ума не сошел с
горя, когда Трезорка заболел. Говорят, что он рыдал над ним, как над родным
сыном; прогнал одного ветеринара и, по своему обыкновению, чуть не подрался с
ним и, услышав от Федьки, что в остроге есть арестант, ветеринар-самоучка,
который лечил чрезвычайно удачно, немедленно призвал его.
– Выручи! Озолочу тебя, вылечи Трезорку! – закричал он
арестанту.
Это был мужик-сибиряк, хитрый, умный, действительно очень
ловкий ветеринар, но вполне мужичок.
– Смотрю я на Трезорку, – рассказывал он потом арестантам,
впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все было забыто,
– смотрю: лежит пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление,
что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про
себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие,
поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы
пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Так и умер Трезорка.
Мне рассказывали в подробности, как хотели убить нашего
майора. Был в остроге один арестант. Он жил у нас уже несколько лет и отличался
своим кротким поведением. Замечали тоже, что он почти ни с кем никогда не
говорил. Его так и считали каким-то юродивым. Он был грамотный и весь последний
год постоянно читал Библию, читал и днем и ночью. Когда все засыпали, он
вставал в полночь, зажигал восковую церковную свечу, взлезал на печку,
раскрывал книгу и читал до утра. В один день он пошел и объявил унтер-офицеру,
что не хочет идти на работу. Доложили майору; тот вскипел и прислал немедленно
сам. Арестант бросился на него с приготовленным заранее кирпичом, но
промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Через
три дня он умер в больнице. Умирая, он говорил, что не имел ни на кого зла, а
хотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал ни к какой раскольничьей
секте. В остроге вспоминали о нем с уважением.
Наконец меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна
за другой несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого
возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали.
Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда
водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их
покупали.
Я заметил одного арестанта, столяра, уже седенького, но
румяного и с улыбкой заигрывавшего с калашницами. Перед их приходом он только
что навертел на шею красненький кумачный платочек. Одна толстая и совершенно
рябая бабенка поставила на его верстак свою сельницу. Между ними начался
разговор.
– Что ж вы вчера не приходили? – заговорил арестант с
самодовольной улыбочкой.
– Вот! Я пришла, а вас Митькой звали, – отвечала бойкая
бабенка.
– Нас потребовали, а то бы мы неизменно находились при
месте… А ко мне третьего дня все ваши приходили.
