Пришпиленная к стене фигура рванулась к ним. Ещё раз. Что-то трещало. Не то дерево стенной панели, не то разрываемые мышцы и связки. Гера метнул нож, второй не успел – двое бойцов навалились с боков на тенятника. Свалка, серебристый высверк ножа, короткий хрип…
Есть точка тянь-шу! Есть ци-мень! И – нет двух бойцов, отброшены, упали тяжело, мертво. Гере казалось, что он все делает медленно и тщательно: три пальца выхватывают нож за черенок из ножен на левом запястье, тем же движением посылают в цель, клинок летит, поворачиваясь в полёте, пальцы хватают другой…
На деле все мелькало с неуловимой глазом быстротой.
Бросок. Есть! Чжун-вань! Бросок. Мимо. Кровь брызнула – но лишь рядом с цзин-мень! Увёртлив, бля… (Краем глаза: татуированный боец бочком – к тенятнику, нож в левой, правая отставлена, изуродованная кисть капает красным…) Бросок. Есть! Вэй-шу! Бросок… Что за…
Нож сорвался с руки, ушёл в сторону. Из глубины квартиры – фигура в камуфляже. В руке – пистолет с глушителем. Чпок! Татуированный подломился, рухнул. Зрачок глушителя уставился на Геру.
Пуля ударила в грудь, когда он заносил очередной нож – бросить в стрелка. Вторая. Третья. Нож звякнул об пол. Дурак!! – подумал Гера. И умер.
Игнат умер чуть позже.
– У меня есть ещё одна просьба. Личная. Мой… – Юзеф сделал секундную паузу, – …лучший агент умудрился по уши втрескаться в тенятницу – латентную или в метафазе, пока не ясно… Ты можешь что-нибудь сделать?
– Я? Юзик, по-моему, раньше ты всегда отлично знал, что положено делать в таких случаях…
– Раньше было раньше. А сейчас… Паломники идут к тебе потоком. Ходят слухи об исцелённых от СПИДа и рака… Ты можешь что-нибудь сделать?
– Вылечить – едва ли. Конечно, вера порой исцеляет и рак, но здесь не тот случай. Генные изменения необратимы. Единственное, что можно попытаться сделать, – законсервировать метафазу на долгие годы. На десятилетия… Надеюсь – можно. Живут же по двадцать лет ВИЧ-инфицированные… Живут, но не излечиваются. От тенятничества тоже лекарств нет…
Юзеф и сам знал, что таблеток и инъекций от этой болезни не существует. Методы лечения чисто хирургические. Лоботомия, обрекающая на полурастительное существование. Семаго-младший вот уже несколько лет работает с пойманными тенятниками, комбинируя химио – и гипнотерапию с электрическими импульсами, воздействующими на мозг… Безрезультатно. Лучшим лекарством остаётся эвтаназия. Хотя профессор и уверяет, что близок к успеху. Вот только…
Алексей Иванович словно услышал его мысли:
– Ты помнишь, как в своё время рекламировали порошки на основе героина? Панацея от всего: от бессонницы, от болезненных месячных, от мигреней… А самое главное – быстрое и полное исцеление от морфинизма… Я боюсь одного – что любое лекарство от тенятничества в который раз окажется страшней самой болезни…
– Ты именно поэтому ушёл из Капитула? Вообще из Инквизиции?
– Дело в том, Юзик, что я однажды понял – мы все оказались вне Добра и Зла. Стали не чёрные и не белые, а просто серые… Как солдаты Понтия Пилата. И можем распять Спасителя, если он вернётся и начнёт творить чудеса. Распять, не ведая, что творим…
Юзеф молчал. Перебирал бумаги, завалившие стол. Свернул не пригодившиеся диаграммы и графики – но не успел сунуть в бумагорезку. Потому что пронзительно заверещал сигнал тревоги.
Дела минувших дней – XIV
17 июля 1918 года. Крест Пилата
Человек молчал. Перебирал бумаги, завалившие стол – в основном старинные, рукописные. Словно надеялся найти что-то, что изменит все и избавит от кошмарного выбора.
Юровский тоже молчал. Ему было не легче. Спирт не помогал. Кокаин не помогал. Юровский не спал третью ночь. Хотелось крикнуть, хотелось завопить: почему, почему я?! Но солдаты Инквизиции не задают таких вопросов.
– Неужели всё из-за одного маленького мальчика? – в который раз спросил человек.
Юровский молча кивнул – в который раз. Да, все началось с казни четырехлетнего мальчика, повешенного триста с небольшим лет назад на воротах Боровицкой башни. Одни называли его Иоанном Димитриевичем, наследником престола. Другие – казнившие – просто Воренком, без имени и отчества. Отродьем Маринки и Тушинского вора. Но казнь и слова московской юродивой Настеньки, проклявшей царствие, начатое с убийства дитя, – легли на обильно политую кровью почву. Десять лет резни и Смуты даром не прошли. Убитый малыш Ваня оказался последней каплей…
Оставался шанс. Снять проклятие. Заплатить кровавый долг с огромными процентами. Здесь и сейчас.
– Я… сам… готов… – человек говорил медленно, губы дрожали. – Но… всех…
– Пётр попытался обойтись одной жертвой, – устало сказал Юровский. – После провала на Пруте, не видя способов закончить войну, выпившую всю кровь из России – он искал выход несколько лет. И в конце концов принял совет Феофана Прокоповича – пожертвовал сыном. Тоже Алексеем… Какое-то время казалось, что помогло… Прошло сто лет – и новый круг. Бонапарт, сожжённая Москва…
Тогда думали – куда уж хуже… Но август четырнадцатого доказал – бывает хуже. Четыре года все хуже и хуже… Третий круг проклятия – последний. Если не остановить все сейчас, этой страны не будет. Просто не будет…
Он замолчал. Звякнул горлышком о гранёный стакан. Пил спирт медленными глотками, как воду. Огненного вкуса не чувствовал.
Человек смотрел на него – растерянно, без ненависти. У человека имелся выбор – жертва с его стороны должна была стать добровольной. Старый, как мир, выбор. Иисус мог объехать Иерусалим десятой дорогой. Авраам тоже мог отказаться… Все решал не Юровский, у того выбора не было. И не было запутавшегося в кустах агнца…
Давно перевалило за полночь, но город не спал. Вдали звучала канонада. Времени оставалось все меньше.
– Решайте, – сказал Юровский. – Если откажетесь, я выведу – всех. Иначе Белобородое вас в живых не оставит… Отсидитесь в надёжном месте, город сдадут через два дня. Не думаю, что Комуч вам обрадуется, но не тронут. Постараются сплавить побыстрее через Владивосток. Посмотрите издалека… чем все кончится…
– А если… Все вернётся? Все будет как… как…
– Не знаю, – Юровский не хотел лгать. – Страна уцелеет – но не знаю, какая. А люди… по крайней мере, выживут…
Снова повисло молчание. Пусть, пусть все останется так, билось в голове у Юровского – и будь что будет. И – умру со всеми и как все, без каиновой печати детоубийцы.
Крест Пилата во все времена ничуть не легче…
Человек поднял голову. Юровский взглянул в его глаза и понял все. Выбор сделан. Человек смотрел спокойно и отрешённо, словно уже – оттуда. Юровскому стало пусто и страшно, холодно внутри. Сердце резанула боль – хоть у солдат Инквизиции и не бывает сердца… Губы человека зашевелились. Звуки дошли с опозданием. Сейчас скажет что-нибудь патетическое, подумал Юровский тоскливо, что-нибудь про последнюю свою службу России…
