Именно так были изуродованы древние останки, порой находимые здесь, рядом с таштыкскими погребениями, но похороненные за оградками курганов… Кого уродовали этим диким способом? Пленников-врагов? Собственных колдунов, опасаясь их и после смерти? Каким образом жуткий ритуал просочился сквозь толщу двадцати веков? Никто не знал, а мёртвые не дадут ответа. Потом приехала милиция, и люди в штатском, и человек с тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, – его слушались и те, и другие. После двухдневной облавы было найдено лесное логово, ни один из обитателей которого живым не сдался. Андрей ходил опознавать тех мертвецов. Монстрами они не выглядели: низкорослые тела, изуродованные пулями, скуластые лица – двоих он опознал, приходили, молча часами сидели на краю раскопа, обычное дело, местные любят приглядывать, не найдут ли вдруг археологи золото.
Киру ему опознавать не позволили…
…Капли дождя постукивали по брезенту, словно просились внутрь.
«…вчера Анджей пошёл, в девять с половиной месяцев (представляешь!), от кроватки до ящика с игрушками – восемь шагов! сам! – два раза упал, но не пополз, снова вставал и шёл, только лоб чуть нахмурил, вылитый отец – такой же упрямый…»
Одна настырная капля все-таки протиснулась сквозь брезент, упала на пожелтевшую бумагу…
В увезённом опечатанном мешке с вещдоками одного не хватало. Пачки писем, перетянутых резинкой…
…Его не хотели пускать в землянку, даже сейчас, когда почти все следы трагедии убрали. Андрей настоял.Логову оставалось жить считанные минуты, канистры с бензином у стен, наготове. Люди в штатском вышли, повинуясь жесту начальника, того самого, с кустистыми бровями, – Юзефа, они звали его просто Юзефом, без отчества, и звучало это не как имя, а как звание.
Старые бревна словно испугались огненной смерти, словно молили о пощаде – десятками криков и стонов, впитавшихся в почернелое дерево вместе с кровью. Крики рвали уши, и был среди них – Кирин. Андрей слушал – чтобы запомнить все. Чтобы не забыть.
Его плеча коснулась рука. Андрей обернулся. Юзеф. Каменная маска лица, но в глазах… смесь грусти и ярости, боли и чего-то ещё, чему нет, наверное, названия… Есть работа, есть такая работа, мальчик – делать так, чтобы всего этого не было… Нигде и никогда. Страшная работа. Проклятая… Её нельзя любить, но нужно делать. И надо иметь к ней призвание. Слова Юзефа падали тяжело и глухо, эха в просторной землянке не было. Через год Андрей стал Лесником.
Глава пятая
– Меня зовут Алябьев…
Жозефина Генриховна улыбнулась, поощрительно кивнула головой. Больше улыбаться колдунье не пришлось.
Несуразный человечек с тесаком в руках направился к ней, обходя стол. Пластика его движений напоминала маленького, но кровожадного зверька – хорька или ласку.
– Меня зовут Алябьев…
Голос звучал равнодушно. Руки потянулись к Жозефине. Капелька крови скатилась с губы на подбородок.
– Стой, урод!
Де Лануа вскочила, опрокинув стул. Отступала, оставляя стол между собой и сторожем. На ходу ухватила фотографию – ту самую: Соловей анфас, Соловей в профиль. – Стой!!!
Алябьев не остановился. Наоборот, ускорился. Они с Жозефиной уже совершили полный оборот – оставаясь при этом по разные стороны стола. Это напоминало детскую игру в догонялки, в которую решили сыграть взрослые люди. Только у одного зачем-то в руке тесак.
Через мгновение оружие появилось и у второго игрока. Маленький, похожий на игрушку серп. Губы Жозефины торопливо выплёвывали слова заклинания. Экс-Петракова они не испугали и не остановили, как, впрочем, и крохотное золотистое лезвие в руках колдуньи.
Де Лануа провела серпом по фотографии – осторожно, по самому краешку изображения. Не убить, не покалечить – лишь показать, кто здесь главный. Алябьев не отреагировал. Никак.
Она резанула ещё раз. Серп рассёк снимок, располовинив и профиль, и фас людоеда. Стол отлетел. Алябьев оказался рядом. Тяжёлый обушок тесака ударил колдунью по затылку.
Она хотела закричать, хотела полоснуть серпом уже лицо оригинала – по-прежнему тупо-равнодушное. Но руки и ноги сковала ватная вялость. Второй удар по затылку, третий… Мир померк для Жозефины Генриховны.
…Через несколько минут сторонний зритель, окажись вдруг таковой в пустом здании лицея, мог бы видеть ещё одну сцену, напоминающую о детских забавах: мальчик с натугой везёт санки. Колдунья весила раза в полтора больше Алябьява – его руки вцепились в лодыжки Де Лануа, сгорбленная фигурка сторожа медленно шагала по коридору… Потом затылок Жозефины сухо застучал по ступеням лестницы.
Внизу была дверь с табличкой: «Учебно-производственный корпус».
Младший агент Славик прибыл сменить напарника – и обнаружил, что псевдо-студент, на вид дремлющий, – мёртв. Застрелен. Выстрелом из пистолета небольшого калибра в сердце. Тело было тёплым. Трупное окоченение ещё не наступило. На связь с докладом: все в порядке, клиент безвылазно сидит в своей берлоге, – Миша выходил тридцать семь минут назад.
Юзеф на место происшествия не выехал – был по горло занят смертью первой из Чёрной Троицы.
Задействовали резерв – машину скорой помощи. Труп Миши загрузили под видом перегревшегося на солнце человека и вывезли. Никто из редких зевак ничего не заподозрил. Славик заступил на пост, хотя злосчастную лавочку проигнорировал – примета дурная. Сидел в «Чероки», заперев двери, задраив пуленепробиваемые окна; сидел напрягшийся, готовый к любому повороту событий. Наблюдал за лицеем и флигелем Петракова. Но никак не связывал непонятное убийство с тем, что происходит внутри объекта…
Слюнявый шёпот бубнил в ухо:
– Ты не умрёшь. Ты станешь другой. Станешь целым новым миром. Красивым… И будешь им всегда, и будешь счастлива…
Жозефина открыла глаза и вспомнила все.
Это ничтожество, этот урод почему-то сумел выдержать действие самого мощного её оружия. И не просто уцелел, но и напал на колдунью… Он умрёт скоро и страшно, в муках, ей не нужны колдовские аксессуары, чтобы провидеть конец Алябьева – тёмный ореол смерти густел вокруг сторожа.
Она пошевелилась. Вернее, попыталась – ничего не вышло. Полностью обнажённая, Де Лануа была прикручена к широкой доске. Кольца нейлонового троса (на каждом – свой узел) врезались в тело – на равном, идеально вымеренном расстоянии. Доска с привязанной Жозефиной Генриховной лежала на станине «Пеликана».
Колдунья не имела понятия, как называется станок, но назначение зубчатого диска, нависшего сверху, поняла хорошо. Она закричала во всю мощь лёгких. Крик должен, обязан был вырваться наружу, и донестись до людей на бульваре, и привлечь их внимание… Ничего.
До голосовых связок воздух не дошёл. Из обрезка ржавой трубки, торчащего из рассечённой гортани, раздался тихий свист, больше похожий на шорох. Ещё вылетело несколько розовых капелек. И всё… Рана вокруг трубки почти не кровоточила, Алябьев сделал разрез филигранно, не задев ни артерию, ни яремную вену.
