I
Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я
человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей
болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился,
хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну,
хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть
суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого,
наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам
объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо
знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я
лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.
Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай
же ее еще крепче болит!
Я уже давно так живу — лет двадцать. Теперь мне сорок. Я
прежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил в
этом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть
этим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал, думая,
что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнусно
пофорсить, — нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел,
подходили, бывало, просители за справками, — я зубами на них скрежетал и
чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти
всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно — просители. Но
из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотел
покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года за эту саблю
война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще в
моей молодости. Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости?
Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость,
что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в
себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только
воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена у рта, а принесите мне
какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже
душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от
стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай.
Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со
злости наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в
сущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе
много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так
и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне
кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не
пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и —
надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в
чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?.. Я уверен,
что вам это кажется… А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется…
Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни
злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же
доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением,
что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается
чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и
нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с
характером, деятель, — существом по преимуществу ограниченным. Это сорокалетнее
мое убеждение. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет — это вся жизнь; ведь это
самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло,
безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, — отвечайте искренно, честно? Я
вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу,
всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам!
Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить, потому что сам до
шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет
проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести…
Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу?
Ошиблись и в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как
вам, может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а
я уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков
именно? — то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я служил, чтоб было
что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из
отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному
завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу. Я и прежде
жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу. Комната моя дрянная,
скверная, на краю города. Служанка моя — деревенская баба, старая, злая от
глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет. Мне говорят, что климат
петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами очень
дорого в Петербурге жить. Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрых
советчиков и покивателей
{1}
знаю. Но я остаюсь в Петербурге; я не выеду из
Петербурга! Я потому не выеду… Эх! да ведь это совершенно все равно — выеду я
иль не выеду.
А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с
наибольшим удовольствием?
Ответ: о себе.
Ну так и я буду говорить о себе.
II
Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не
желается вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться. Скажу
вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже и этого не
удостоился. Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь,
настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно
обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той
порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного
девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в
Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре. (Города
бывают умышленные и неумышленные). Совершенно было бы довольно, например,
такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и
деятели. Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб
поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой
офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими
форсить?
