— Не только нелепо, а и еще что-нибудь, — проворчал
Трудолюбов, наивно за меня заступаясь. — Вы уж слишком мягки. Просто
невежливость. Конечно, не умышленная. И как это Симонов… гм!
— Если б со мной этак сыграли, — заметил Ферфичкин, — я бы…
— Да вы бы велели себе что-нибудь подать, — перебил Зверков,
— или просто спросили бы обедать не дожидаясь.
— Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого
позволения, — отрезал я. — Если я ждал, то…
— Садимся, господа, — закричал вошедший Симонов, — все
готово; за шампанское отвечаю, отлично заморожено… Ведь я вашей квартиры не
знал, где ж вас отыскивать? — оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не
глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего
надумался.
Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня
пришелся Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле
него, между ним и Трудолюбовым.
— Ска-а-ажите, вы… в департаменте? — продолжал заниматься
мною Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо
обласкать и, так сказать, ободрить. «Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него
бутылкой пустил», — подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки, как-то
неестественно скоро.
— В…й канцелярии, — ответил я отрывисто, глядя в тарелку.
— И… ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить
прежнюю службу?
— То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу,
— протянул я втрое больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул.
Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал меня
рассматривать с любопытством.
Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.
— Ну-у-у, а как ваше содержание?
— Какое это содержание?
— То есть ж-жалованье?
— Да что вы меня экзаменуете!
Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я
ужасно краснел.
— Небогато, — важно заметил Зверков.
— Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! — нагло прибавил
Ферфичкин.
— По-моему, так даже просто бедно, — серьезно заметил
Трудолюбов.
— И как вы похудели, как переменились… с тех пор… — прибавил
Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня и
мой костюм.
— Да полно конфузить-то, — хихикая, вскрикнул Ферфичкин.
— Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, —
прорвался я наконец, — слышите-с! Я обедаю здесь, «в кафе-ресторане», на свои
деньги, на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.
— Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто… —
вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в глаза.
— Та-ак, — отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, — и
полагаю, что лучше бы нам заняться разговором поумней.
— Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?
— Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.
— Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались — а? вы не с
ума ли уж спятили, в вашем лепартаменте?
— Довольно, господа, довольно! — закричал всевластно
Зверков.
— Как это глупо! — проворчал Симонов.
— Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании,
чтоб проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, — заговорил
Трудолюбов, грубо обращаясь ко мне одному. — Вы к нам сами вчера напросились,
не расстраивайте же общей гармонии…
— Довольно, довольно, — кричал Зверков. — Перестаньте,
господа, это нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не
женился…
И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин
третьего дня чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в
рассказе все мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между
ними чуть не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.
«Господи, мое ли это общество! — думал я. — И каким дураком
я выставил себя сам перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают
балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не
понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они! „Похудел! Костюм!“ О
проклятые панталоны! Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке… Да
чего тут! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто уйти,
не говоря ни слова… Из презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы. Ведь не семи
же рублей мне жалеть. Пожалуй, подумают… Черт возьми! Не жаль мне семи рублей!
Сию минуту ухожу!..»
Разумеется, я остался.
Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел,
а с хмелем росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким
образом и потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя — пусть же скажут: хоть
и смешон, да умен… и… и… одним словом, черт с ними!
Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж
меня позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков.
Я начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую он
довел-таки наконец до признанья (разумеется, лгал, как лошадь), и что в этом
деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у
которого три тысячи душ.
— А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь
нет как нет проводить-то вас, — ввязался я вдруг в разговор. На минуту все
замолчали.
— Вы уж о сю пору пьяны, — согласился наконец заметить меня
Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал
меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать
шампанское.
Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.
— Твое здоровье и счастливого пути! — крикнул он Зверкову; —
за старые годы, господа, за наше будущее, ура!
Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался;
полный бокал стоял передо мной непочатый.
— А вы разве не станете пить? — заревел потерявший терпение
Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.
— Я хочу сказать спич со своей стороны, особо… и тогда
выпью, господин Трудолюбов.
— Противная злючка! — проворчал Симонов.
Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к
чему-то необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.
— Silence!
[4]
— крикнул Ферфичкин. — То-то ума-то будет!
