— И довольно с вас, прочь! — скрепил Трудолюбов. — Едем.
— Олимпия моя, господа, уговор! — крикнул Зверков.
— Не оспариваем! не оспариваем! — отвечали ему смеясь.
Я стоял оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты,
Трудолюбов затянул какую-то глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку,
чтоб дать на чай слугам. Я вдруг подошел к нему.
— Симонов! дайте мне шесть рублей! — сказал я решительно и
отчаянно.
Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то
тупыми глазами. Он тоже был пьян.
— Да разве вы и туда с нами?
— Да!
— У меня денег нет! — отрезал он, презрительно усмехнулся и
пошел из комнаты.
Я схватил его за шинель. Это был кошмар.
— Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете?
Разве я подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для
чего я прошу! От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.
Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.
— Возьмите, если вы так бессовестны! — безжалостно
проговорил он и побежал догонять их.
Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая
рюмка на полу, пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове,
мучительная тоска в сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и
любопытно заглядывавший мне в глаза.
— Туда! — вскрикнул я. — Или они все на коленах, обнимая
ноги мои, будут вымаливать моей дружбы, или… или я дам Зверкову пощечину!
V
— Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с
действительностью, — бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. — Это, знать, уж
не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал на озере
Комо!
«Подлец ты! — пронеслось в моей голове, — коли над этим
теперь смеешься».
— Пусть! — крикнул я, отвечая себе. — Теперь ведь уж все
погибло!
Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они
поехали.
У крыльца стоял одинокий Ванька, ночник, в сермяге, весь
запорошенный все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и
душно. Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и
кашляла; я это очень помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес
ногу, чтоб сесть, воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть
рублей, так и подкосило меня, и я, как мешок, повалился в санки.
— Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить! —
прокричал я, — но я выкуплю или в эту же ночь погибну на месте. Пошел!
Мы тронулись. Целый вихрь кружился в моей голове.
«На коленах умолять о моей дружбе — они не станут. Это
мираж, пошлый мираж, отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал
на озере Комо. И потому я должен дать Зверкову пощечину! Я обязан дать. Итак,
решено; я лечу теперь дать ему пощечину».
— Погоняй!
Ванька задергал вожжами.
«Как войду, так и дам. Надобно ли сказать перед пощечиной
несколько слов в виде предисловия? Нет! Просто войду и дам. Они все будут
сидеть в зале, а он на диване с Олимпией. Проклятая Олимпия! Она смеялась раз
над моим лицом и отказалась от меня.
Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова за уши! Нет, лучше
за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате. Они, может быть, все начнут
меня бить и вытолкают. Это даже наверно. Пусть! Все же я первый дал пощечину:
моя инициатива; а по законам чести — это все; он уже заклеймен и никакими
побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как дуэлью. Он должен будет драться.
Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть, неблагородные! Особенно будет бить
Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин прицепится сбоку и непременно за
волосы, наверно. Но пусть, пусть! Я на то пошел. Их бараньи башки принуждены же
будут раскусить наконец во всем этом трагическое! Когда они будут тащить меня к
дверям, я закричу им, что, в сущности, они не стоят моего одного мизинца».
— Погоняй, извозчик, погоняй! — закричал я на Ваньку.
Он даже вздрогнул и взмахнул кнутом. Очень уж дико я
крикнул.
«На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом
кончено. Ферфичкин сказал давеча вместо департамента — лепартамент. Но где
взять пистолетов? Вздор! Я возьму вперед жалованья и куплю. А пороху, а пуль?
Это дело секунданта. И как успеть все это к рассвету? И где я возьму секунданта?
У меня нет знакомых…»
— Вздор! — крикнул я, взвихриваясь еще больше, — вздор!
«Первый встречный на улице, к которому я обращусь, обязан
быть моим секундантом точно так же, как вытащить из воды утопающего. Самые
эксцентрические случаи должны быть допущены. Да если б я самого даже директора
завтра попросил в секунданты, то и тот должен бы был согласиться из одного
рыцарского чувства и сохранить тайну! Антон Антоныч…»
Дело в том, что в ту же самую минуту мне яснее и ярче, чем
кому бы то ни было во всем мире, представлялась вся гнуснейшая нелепость моих
предположений и весь оборот медали, но…
— Погоняй, извозчик, погоняй, шельмец, погоняй!
— Эх, барин! — проговорила земская сила.
Холод вдруг обдал меня.
«А не лучше ли… а не лучше ли… прямо теперь же домой? О боже
мой! зачем, зачем вчера я вызвался на этот обед! Но нет, невозможно! А прогулка-то
три часа от стола до печки? Нет, они, они, а не кто другой должны расплатиться
со мною за эту прогулку! Они должны смыть это бесчестие!»
— Погоняй!
«А что, если они меня в часть отдадут? Не посмеют! Скандала
побоятся. А что, если Зверков из презренья откажется от дуэли? Это даже
наверно; но я докажу им тогда… Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет
завтра уезжать, схвачу его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в
повозку влезать. Я зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его. „Смотрите все, до
чего можно довести отчаянного человека!“ Пусть он бьет меня в голову, а все они
сзади. Я всей публике закричу: „Смотрите, вот молодой щенок, который едет
пленять черкешенок с моим плевком на лице!“
Разумеется, после этого все уже кончено! Департамент исчез с
лица земли. Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в
острог, пошлют в Сибирь, на поселение. Нужды нет! Через пятнадцать лет я
потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу его
где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет
взрослая дочь… Я скажу: „Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на
мое рубище! Я потерял все — карьеру, счастье, искусство, науку, любимую
женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и… и
прощаю тебя“. Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни духу…»
