— Две недели. — Она говорила все отрывистее и отрывистее.
Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица. — Отец и мать есть?
— Да… нет… есть.
— Где они?
— Там… в Риге.
— Кто они?
— Так…
— Как так? Кто, какого звания?
— Мещане.
— Ты все с ними жила?
— Да.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Зачем же ты от них ушла?
— Так.
Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.
Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все
тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей
воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену,
которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.
— Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, — вдруг
проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти
нечаянно.
— Гроб?
— Да, на Сенной; выносили из подвала.
— Из подвала?
— Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь, внизу…
из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.
Молчание.
— Скверно сегодня хоронить! — начал я опять, чтобы только не
молчать.
— Чем скверно?
— Снег, мокрять… (Я зевнул).
— Все равно, — вдруг сказала она после некоторого молчания.
— Нет, гадко… (Я опять зевнул). Могильщики, верно, ругались,
оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.
— Отчего в могиле вода? — спросила она с каким-то
любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг
что-то начало подзадоривать.
— Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной
могилы, на Волковом, сухой не выроешь.
— Отчего?
— Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в
воду и кладут. Я видел сам… много раз…
(Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был,
а только слышал, как рассказывали).
— Неужели тебе все равно, умирать-то?
— Да зачем я помру? — отвечала она, как бы защищаясь.
— Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как
давешняя покойница. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.
— Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает,
подумал я, — и сказала: девка, а не девушка).
— Она хозяйке должна была, — возразил я, все более и более
подзадориваясь спором, — и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке
была.
Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это.
Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и
тут много приврал).
Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась.
— А в больнице-то лучше, что ль, помирать?
— Не все ль одно?.. Да с чего мне помирать? — прибавила она
раздражительно.
— Не теперь, так потом?
— Ну и потом…
— Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа — тебя
во столько и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь.
— Через год?
— Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена,
продолжал я с злорадством. — Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой
дом. Еще через год — в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь
на Сенной до подвала. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того,
объявится какая болезнь, ну, там слабость груди… аль сама простудишься, али
что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и не
отвяжется. Вот и помрешь.
— Ну и помру, — ответила она совсем уж злобно и быстро
пошевельнулась.
— Да ведь жалко.
— Кого?
— Жизни жалко.
Молчанье.
— У тебя был жених? а?
— Вам на что?
— Да я тебя не допытываю. Мне что. Чего ты сердишься? У
тебя, конечно, могли быть свои неприятности. Чего мне? А так, жаль.
— Кого?
— Тебя жаль.
— Нечего… — шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.
Меня это тотчас же подозлило. Как! я так было кротко с ней,
а она…
— Да ты что думаешь? На хорошей ты дороге, а?
— Ничего я не думаю.
— То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. А
время-то есть. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти,
счастливой быть…
— Не все замужем-то счастливые, — отрезала она прежней
грубой скороговоркой.
— Не все, конечно, — а все-таки лучше гораздо, чем здесь. Не
в пример лучше. А с любовью и без счастья можно прожить. И в горе жизнь хороша,
хорошо жить на свете, даже как бы ни жить. А здесь что, кроме… смрада. Фуй!
Я повернулся с омерзеньем; я уже не холодно резонерствовал.
Я сам начинал чувствовать, что говорю, и горячился. Я уже свои заветные идейки,
в углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг во мне загорелось, какая-то цель
«явилась».
— Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример. Я,
может, еще тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел, — поспешил я все-таки
оправдать себя.
— К тому ж мужчина женщине совсем не пример. Дело розное; я
хоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня.
Стряхнул с себя и опять не тот. А взять то, что ты с первого начала — раба. Да,
раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да уж нет:
все крепче и крепче будут тебя опутывать. Это уж такая цепь проклятая. Я ее
знаю. Уж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй, а вот скажи-ка: ведь
ты, наверно, уж хозяйке должна? Ну, вот видишь! — прибавил я, хотя она мне не
ответила, а только молча, всем существом своим слушала; вот тебе и цепь! Уж
никогда не откупишься. Так сделают. Все равно что черту душу…
…И к тому ж я… может быть, тоже такой же несчастный, почем
ты знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с горя: ну, а вот
я здесь — с горя. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой… сошлись…
давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты меня, как
дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак любят? Разве
эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот что!
