Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих
известной утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например,
хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им
величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас
смиряются. Невозможность — значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну,
разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как
докажут тебе, например, что от обезьяны произошел,
{4}
так уж и нечего
морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна
капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе
подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые
добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и
принимай, нечего делать-то, потому дважды два — математика. Попробуйте
возразить.
«Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды
два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до
того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так,
как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена…
и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы и
арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся?
Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет
пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у
меня сил не хватило.
Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и
вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только
потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все
понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни
с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться;
дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных
заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто
чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват,
и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в
инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что
предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен,
подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто,
но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем
больше вам неизвестно, тем больше болит!
IV
— Ха-ха-ха! да вы после этого и в зубной боли отыщете
наслаждение! — вскрикнете вы со смехом.
— А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, — отвечу я. — У
меня целый месяц болели зубы; я знаю, что есть. Тут, конечно, не молча злятся,
а стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и
вся штука. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не ощущал бы
он в них наслаждения — он бы и стонать не стал. Это хороший пример, господа, и
я его разовью. В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознания
унизительная бесцельность вашей боли; вся законность природы, на которую вам,
разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет.
Выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание,
что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; что
захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы,
{5}
а не захочет, так и еще три
месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-таки
протестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себя
высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего.
Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот от этих-то насмешек, неизвестно чьих, и
начинается наконец наслаждение, доходящее иногда до высшего сладострастия. Я
вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека
девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день
болезни, когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то есть
не просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так,
как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как человек,
«отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.
{6}
Стоны его
становятся какие-то скверные, пакостно-злые и продолжаются по целым дням и
ночам. И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет стонами; лучше
всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает; знает,
что даже и публика, перед которой он старается, и все семейство его уже
прислушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош и понимают про себя,
что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без вывертов, а что он только
так со злости, с ехидства балуется. Ну так вот в этих-то всех сознаниях и
позорах и заключается сладострастие. «Дескать, я вас беспокою, сердце вам
надрываю, всем в доме спать не даю. Так вот не спите же, чувствуйте же и вы
каждую минуту, что у меня зубы болят. Я для вас уж теперь не герой, каким
прежде хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан.
{7}
Ну так пусть же!
Я очень рад, что вы меня раскусили. Вам скверно слушать мои подленькие стоны?
Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю…» Не
понимаете и теперь, господа? Нет, видно, надо глубоко доразвиться и
досознаться, чтоб понять все изгибы этого сладострастия! Вы смеетесь? Очень
рад-с. Мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны, сбивчивы, с
самонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Разве
сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?
V
Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя
человеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать
наслаждение? Я не от приторного какого-нибудь раскаянья так теперь говорю. Да и
вообще терпеть я не мог говорить: «Простите, папаша, вперед не буду», — не
потому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть, именно
потому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как? Как нарочно и
влопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не виноват. Это
уже было всего гаже. При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался, слезы
проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся. Сердце
уж тут как-то гадило… Тут уж даже и законов природы нельзя было обвинить, хотя
все-таки законы природы постоянно и более всего всю жизнь меня обижали. Гадко
это все вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я уже
с злобою соображаю, бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускная
ложь, то есть все эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения. А
спросите, для чего я так сам себя коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно уж
очень было сложа руки сидеть; вот и пускался на выверты. Право, так. Замечайте
получше сами за собой, господа, тогда и поймете, что это так. Сам себе
приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. Сколько
раз мне случалось — ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за чего, нарочно;
и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до
того себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься. Меня как-то
всю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так что уж я стал под конец и в себе
не властен. Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза. Страдал ведь,
господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка
шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом; ревную, из
себя выхожу… И все от скуки, господа, все от скуки; инерция задавила. Ведь прямой,
законный, непосредственный плод сознания — это инерция, то есть сознательное
сложа-руки-сиденье. Я уж об этом упоминал выше. Повторяю, усиленно повторяю:
все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они тупы и
ограничены. Как это объяснить? А вот как: они вследствие своей ограниченности
ближайшие и второстепенные причины за первоначальные принимают, таким образом
скорее и легче других убеждаются, что непреложное основание своему делу нашли,
ну и успокоиваются; а ведь это главное. Ведь чтоб начать действовать, нужно
быть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких не
оставалось. Ну а как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальные
причины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в
мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит
за собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно
сущность всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы
природы. Что же наконец в результате? Да то же самое. Вспомните: давеча вот я
говорил о мщении. (Вы, верно, не вникли). Сказано: человек мстит, потому что
находит в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел,
основание нашел, а именно: справедливость. Стало быть, он со всех сторон
успокоен, а следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, что
делает честное и справедливое дело. А ведь я справедливости тут не вижу,
добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то разве
только из злости. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои сомнения,
и, стало быть могла бы совершенно успешно послужить вместо первоначальной
причины именно потому, что она не причина. Но что же делать, если у меня и
злости нет (я давеча ведь с этого и начал). Злоба у меня опять-таки вследствие
этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается. Смотришь —
предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник не отыскивается, обида
становится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто не
виноват, а следовательно, остается опять-таки тот же самый выход — то есть
стену побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальной
причины. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, без
первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь или
полюби, чтоб только не сидеть сложа руки. Послезавтра, это уж самый поздний
срок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул. В
результате: мыльный пузырь и инерция. О господа, ведь я, может, потому только и
считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни
окончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но
что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека
есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.
