VI
О, если б я ничего не делал только из лени. Господи, как бы
я тогда себя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь
в себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в котором
я бы и сам был уверен. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно
было бы слышать о себе. Значит, положительно определен, значит, есть что
сказать обо мне. «Лентяй!» — да ведь это званье и назначенье, это карьера-с. Не
шутите, это так. Я тогда член самого первейшего клуба по праву и занимаюсь
только тем, что беспрерывно себя уважаю. Я знал господина, который всю жизнь
гордился тем, что знал толк в лафите. Он считал это за положительное свое достоинство
и никогда не сомневался в себе. Он умер не то что с покойной, а с торжествующей
совестью, и был совершенно прав. А я бы себе тогда выбрал карьеру: а был бы
лентяй и обжора, но не простой, а, например, сочувствующий всему прекрасному и
высокому. Как вам это нравится? Мне это давно мерещилось. Это «прекрасное и
высокое» сильно-таки задавило мне затылок в мои сорок лет; но это в мои сорок
лет, а тогда — о, тогда было бы иначе! Я бы тотчас же отыскал себе и
соответствующую деятельность, — а именно: пить за здоровье всего прекрасного и
высокого. Я бы придирался ко всякому случаю, чтоб сначала пролить в свой бокал
слезу, а потом выпить его за все прекрасное и высокое. Я бы все на свете
обратил тогда в прекрасное и высокое; в гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы
прекрасное и высокое. Я сделался бы слезоточив, как мокрая губка. Художник,
например, написал картину Ге. Тотчас же пью за здоровье художника, написавшего
картину Ге, потому что люблю все прекрасное и высокое. Автор написал «как кому
угодно»;
{8}
тотчас же пью за здоровье «кого угодно», потому что люблю все
«прекрасное и высокое». Уважения к себе за это потребую, преследовать буду
того, кто не будет мне оказывать уважения. Живу спокойно, умираю торжественно,
— да ведь это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо,
такой тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос
{9}
себе выработал,
что всякий встречный сказал бы, смотря на меня: «Вот так плюс! вот так уж
настоящее положительное!» А ведь как хотите, такие отзывы преприятно слышать в
наш отрицательный век, господа.
VII
Но все это золотые мечты. О, скажите, кто это первый
объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что
не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему
глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы
делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи
просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре
собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо
против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал
бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя! да когда же, во-первых,
бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей
собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том,
как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их
на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем
не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и
упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в
потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было
приятнее всякой выгоды… Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя
совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что
если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и
должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не
выгодного? А если так, если только может быть этот случай, то все правило
прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь,
господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды
человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут
уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно,
весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр
и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды — это благоденствие, богатство,
свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек, который бы,
например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему,
ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь
вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы
и любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно
одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее
следует брать, а от этого и весь расчет зависит. Беда бы не велика, взять бы
ее, эту выгоду, да и занесть в список. Но в том-то и пагуба, что эта мудреная
выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не умещается. У
меня, например, есть приятель… Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и
кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же
изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам
рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о
настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких
глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и —
ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а
именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, — выкинет
совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил:
и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом,
против всего… Предупрежду, что мой приятель — лицо собирательное, и потому
только его одного винить как-то трудно. То-то и есть, господа, не существует ли
и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его
выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода
(именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и
выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов
против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя,
благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей,
лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая
ему дороже всего.
