Но что же делать, если я забрал себе в голову, что живут и
не для одного этого и что если уж жить, так уж жить в хоромах. Это мое хотение,
это желание мое. Вы его выскоблите из меня только тогда, когда перемените
желания мои. Ну, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. А
покамест я уж не приму курятника за дворец. Пусть даже так будет, что
хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что я
выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых
старинных, нерациональных привычек нашего поколения. Но какое мне дело, что его
не полагается. Не все ли равно, если он существует в моих желаниях, или, лучше
сказать, существует, пока существуют мои желания? Может быть, вы опять
смеетесь? Извольте смеяться; я все насмешки приму и все-таки не скажу, что я
сыт, когда я есть хочу; все-таки знаю, что я не успокоюсь на компромиссе, на
беспрерывном периодическом нуле, потому только, что он существует по законам
природы и существует действительно. Я не приму за венец желаний моих —
капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и
на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске. Уничтожьте мои
желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду.
Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и я
вам могу тем же ответить. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоить
вашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье.
А покамест я еще живу и желаю, — да отсохни у меня рука,
коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!
{20}
Не смотрите на
то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что
его нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так
люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого
здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до
сих пор не находится. Напротив, я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной
благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда
не хотелось его высовывать. Какое мне дело до того, что так невозможно устроить
и что надо довольствоваться квартирами. Зачем же я устроен с такими желаниями?
Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое
устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю.
А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего брата
подпольного нужно в узде держать. Он хоть и способен молча в подполье сорок лет
просидеть, но уж коль выйдет на свет да прорвется, так уж говорит, говорит,
говорит…
XI
Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше
сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что
завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких
я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет,
нет, подполье во всяком случае выгоднее!) Там по крайней мере можно… Эх! да
ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не
подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого
никак не найду! К черту подполье!
Даже вот что тут было бы лучше: это — если б я верил сам
хоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа,
что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил!
То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую
и подозреваю, что я вру как сапожник.
— Так для чего же писали все это? — говорите вы мне.
— А вот посадил бы я вас лет на сорок безо всякого занятия,
да и пришел бы к вам через сорок лет, в подполье, наведаться, до чего вы дошли?
Разве можно человека без дела на сорок лет одного оставлять?
— И это не стыдно, и это не унизительно! — может быть,
скажете вы мне, презрительно покачивая головами. — Вы жаждете жизни и сами
разрешаете жизненные вопросы логической путаницей. И как назойливы, как дерзки
ваши выходки, и в то же время как вы боитесь! Вы говорите вздор и довольны им;
вы говорите дерзости, а сами беспрерывно боитесь за них и просите извинения. Вы
уверяете, что ничего не боитесь, и в то же время в нашем мнении заискиваете. Вы
уверяете, что скрежещете зубами, и в то же время острите, чтоб нас рассмешить.
Вы знаете, что остроты ваши неостроумны, но вы, очевидно, очень довольны их
литературным достоинством. Вам, может быть, действительно случалось страдать,
но вы нисколько не уважаете своего страдания. В вас есть и правда, но в вас нет
целомудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете правду на показ, на позор, на
рынок… Вы действительно хотите что-то сказать, но из боязни прячете ваше
последнее слово, потому что у вас нет решимости его высказать, а только трусливое
нахальство. Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть
ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца —
полного, правильного сознания не будет. И сколько в вас назойливости, как вы
напрашиваетесь, как вы кривляетесь! Ложь, ложь и ложь!
Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил. Это
тоже из подполья. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку
прислушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено,
что наизусть заучилось и литературную форму приняло…
Но неужели, неужели вы и в самом деле до того легковесны,
что воображаете, будто я это все напечатаю да еще вам дам читать? И вот еще для
меня задача: для чего, в самом деле, называю я вас «господами», для чего обращаюсь
к вам, как будто и вправду к читателям? Таких признаний, какие я намерен начать
излагать, не печатают и другим читать не дают. По крайней мере, я настолько
твердости в себе не имею да и нужным не считаю иметь. Но видите ли: мне в
голову пришла одна фантазия, и я во что бы ни стало ее хочу осуществить. Вот в
чем дело.
Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он
открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям
не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец,
и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого
порядочного человека довольно-таки накопится. То есть даже так: чем более он
порядочный человек, тем более у него их и есть. По крайней мере, я сам только
недавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегда
обходил их, даже с каким-то беспокойством. Теперь же, когда я не только
припоминаю, но даже решился записывать, теперь я именно хочу испытать: можно ли
хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?
Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны, и
человек сам об себе наверно налжет. По его мнению, Руссо, например, непременно
налгал на себя в своей исповеди,
{21}
и даже умышленно налгал, из тщеславия. Я
уверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно из
одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо
постигаю, какого рода может быть это тщеславие. Но Гейне судил о человеке,
исповедовавшемся перед публикой. Я же пишу для одного себя и раз навсегда
объявляю, что если я и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно только
для показу, потому что так мне легче писать. Тут форма, одна пустая форма,
читателей же у меня никогда не будет. Я уже объявил это…
