Я ничем не хочу стесняться в редакции моих записок. Порядка
и системы заводить не буду. Что припомнится, то и запишу.
Ну вот, например: могли бы придраться к слову и спросить
меня: если вы действительно не рассчитываете на читателей, то для чего же вы
теперь делаете с самим собой, да еще на бумаге, такие уговоры, то есть что
порядка и системы заводить не будете, что запишете то, что припомнится, и т.
д., и т. д.? К чему вы объясняетесь? К чему извиняетесь?
— А вот поди же, — отвечаю я.
Тут, впрочем, целая психология. Может быть, и то, что я
просто трус. А может быть, и то, что я нарочно воображаю перед собой публику,
чтоб вести себя приличнее, в то время когда буду записывать. Причин может быть
тысяча.
Но вот что еще: для чего, зачем собственно я хочу писать?
Если не для публики, так ведь можно бы и так, мысленно все припомнить, не
переводя на бумагу.
Так-с; но на бумаге оно выйдет как-то торжественнее. В этом
есть что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится. Кроме
того: может быть, я от записывания действительно получу облегчение. Вот нынче,
например, меня особенно давит одно давнишнее воспоминание. Припомнилось оно мне
ясно еще на днях и с тех пор осталось со мною, как досадный музыкальный мотив,
который не хочет отвязаться. А между тем надобно от него отвязаться. Таких
воспоминаний у меня сотни; но по временам из сотни выдается одно какое-нибудь и
давит. Я почему-то верю, что если я его запишу, то оно и отвяжется. Отчего ж не
испробовать?
Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю.
Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человек
добрым и честным делается. Ну вот шанс по крайней мере.
Нынче идет снег, почти мокрый, желтый, мутный. Вчера шел
тоже, на днях тоже шел. Мне кажется, я по поводу мокрого снега
{22}
и припомнил
тот анекдот, который не хочет теперь от меня отвязаться. Итак, пусть это будет
повесть по поводу мокрого снега.
Часть II
По поводу мокрого снега
Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убеждения
Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;
Когда забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня,
И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена…
И т. д., и т. д., и т. д.
Из поэзии Н. А. Некрасова
I
В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя
была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не
водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол. В
должности, в канцелярии, я даже старался не глядеть ни на кого, и я очень
хорошо замечал, что сослуживцы мои не только считали меня чудаком, но — все
казалось мне и это — будто бы смотрели на меня с каким то омерзением. Мне
приходило в голову: отчего это никому, кроме меня, не кажется, что смотрят на
него с омерзением? У одного из наших канцелярских было отвратительное и
прерябое лицо, и даже как будто разбойничье. Я бы, кажется, и взглянуть ни на
кого не посмел с таким неприличным лицом. У другого вицмундир был до того
заношенный, что близ него уже дурно пахло. А между тем ни один из этих господ
не конфузился — ни по поводу платья, ни по поводу лица, ни как-нибудь там
нравственно. Ни тот, ни другой не воображали, что смотрят на них с омерзением;
да если б и воображали, так им было бы все равно, только бы не начальство
взирать изволило. Теперь мне совершенно ясно, что я сам вследствие
неограниченного моего тщеславия, а стало быть, и требовательности к самому
себе, глядел на себя весьма часто с бешеным недовольством, доходившим до
омерзения, а оттого, мысленно, и приписывал мой взгляд каждому. Я, например,
ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно, и даже подозревал, что в нем есть
какое-то подлое выражение, и потому каждый раз, являясь в должность, мучительно
старался держать себя как можно независимее, чтоб не заподозрили меня в
подлости, а лицом выражать как можно более благородства. «Пусть уж будет и
некрасивое лицо, — думал я, — но зато пусть будет оно благородное,
выразительное и, главное, чрезвычайно умное». Но я наверно и страдальчески знал,
что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить. Но что всего
ужаснее, я находил его положительно глупым. А я бы вполне помирился на уме.
Даже так, что согласился бы даже и на подлое выражение, с тем только, чтоб лицо
мое находили в то же время ужасно умным.
Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, с первого
до последнего, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся.
Случалось, что я вдруг даже ставил их выше себя. У меня как-то это вдруг тогда
делалось: то презираю, то ставлю выше себя. Развитой и порядочный человек не
может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не
презирая себя в иные минуты до ненависти. Но, презирая ли, ставя ли выше, я
чуть не перед каждым встречным опускал глаза. Я даже опыты делал: стерплю ли я
взгляд вот хоть такого-то на себе, и всегда опускал я первый. Это меня мучило
до бешенства. До болезни тоже боялся я быть смешным и потому рабски обожал
рутину во всем, что касалось наружного; с любовью вдавался в общую колею и всей
душою пугался в себе всякой эксцентричности. Но где мне было выдержать? Я был
болезненно развит, как и следует быть развитым человеку нашего времени. Они же
все были тупы и один на другого похожи как бараны в стаде. Может быть, только
мне одному во всей канцелярии постоянно казалось, что я был трус и раб; именно
потому и казалось, что я был развит. Но оно не только казалось, а и
действительно так было в самом деле: я был трус и раб. Говорю это без всякого
конфуза. Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и
раб. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и на
то устроен. И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайных
обстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и
раб. Это закон природы всех порядочных людей на земле. Если и случится кому из
них похрабриться над чем-нибудь, то пусть этим не утешается и не увлекается:
все равно перед другим сбрендит. Таков единственный и вековечный выход.
Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены. На них и
внимания обращать не стоит, потому что они ровно ничего не означают.
Мучило меня тогда еще одно обстоятельство: именно то, что на
меня никто не похож и я ни на кого не похож. «Я-то один, а они-то все», — думал
я и — задумывался.
