— Убежден, что в наших силах одолеть двух полусонных увальней и одну «жестянку» на тонких ножках. Затем уйдем в пустыню. С собой захватим столько воды и провизии, сколько сможем унести. Или вы не русские? — спросил он, вперив колючий взгляд в Карпа. — Или вы, собаки, совсем обасурманились?!
— Ты, барин, тише ругайся грубыми словами! — проговорил Карп сквозь зубы. — Натурально думаешь, что пустыню можно пересечь, что ли?
— Я ведь все сказал, холоп ты бестолковый, — пески не могут тянуться бесконечно…
Перепалка набирала обороты. Я представил себе Северского, как он в роли Моисея ведет нас через нескончаемую пустыню. Тянутся безжизненные пески — верста за верстой, верста за верстой; ни травинки, ни живой души. И манна не сыплется нам с чужих небес..
— А если здесь нет ни рек, ни озер, ни морей? — Карп поглядел на Северского сверху вниз. — Ты, барин, можешь себе такое представить? Пустыня без конца и края! Весь мир — одна великая промозглая пустыня!
— Бежать нам нужно непременно, — встрял в разговор Гаврила. — Только сделать это требуется с умом. А что ты, доктор, думаешь? — толкнул он меня в бок.
— Что он может думать? — Северский скривил аристократическое лицо. — Без микстур и шприцев он беспомощен, как скопец на брачном ложе.
Я не скажу, что слова артиллериста «ранили в самое сердце», но мне очень не понравилось услышанное. Как он смеет оскорблять в присутствии такого числа людей? Я было открыл рот, собираясь поставить зарвавшегося артиллериста на место, но за меня неожиданно вступились все.
— Доктор хотя бы не бьет баклуши, — заметил Карп.
— Да! Доктор готов помочь любому, о чем ни попроси, — поддержал одноглазого вожака один из его оборванцев.
— Наш доктор — хороший человек! — заговорили матросы разом. — Уважает нашего брата. Пусть скажет доктор! Доктор, говорите, не стесняйтесь!
Я прочистил горло. Конкретного плана действий не было, но кое-какие мыслишки имелись.
— А если двинуть вдоль русла канала, но с внутренней стороны вала? Мы уже видели, что цилиндры не могут передвигаться по столь крутому склону.
— Ну и куда таким образом доберемся? — спросил Северский, скептически поджав губы. — В другой такой же лагерь? В новый плен?
— Вопрос в том, как быстро нас хватятся и какие силы бросят вдогонку, — сказал я.
— А в другом лагере могут оказаться наши, — поддержал меня Гаврила.
— Нет! Ваш план, господин Пилюля, никудышен! — отрезал офицер.
И тут мы все замолчали: снаружи раздался громкий и совсем неожиданный звук. Северский так и застыл: на лице выражение праведного гнева, указательный перст правой руки направлен вверх. Лишь блеск в глазах успел погаснуть — ярость сменилась холодной настороженностью. Раззявив рты, мы с испугом и одновременно с удивлением уставились на колышущиеся стены палатки. Звук повторился: это было что-то среднее между пением кита и воем сиренного гудка «Кречета».
Толпою выбрались наружу. Ночь была безлунной (я тогда и не догадывался, что луны в этом мире попросту нет), но света звезд оказалось достаточно, чтобы рассмотреть происходящее на площадке. Наши флегматичные конвойные покинули насиженные циновки. Теперь «червелицые» бродили по кругу, задрав дрожащие лицевые отростки к темному небу.
— Это они голосят? — спросил громким шепотом гальванер Лаптев.
Безликие головы охранников светились тусклым люминесцентным светом, будто кто-то натер их фосфором. В коробке, что стояла между их циновками, мерцала желеобразная масса зелено-желтого, ядовитого цвета. Я заметил, что с длинных пальцев «червелицых» капает такая же похожая на желчь дрянь.
Ближайший к нам великан огласил ночь «китовым зовом». Затем поднял с земли валун размером с голову взрослого человека и… метнул в сородича. Второй увернулся; недолго думая, подхватил увесистый гранитный обломок и швырнул в ответ. Мы оторопели: оба конвоира вели себя так, будто решили поиграть в крупнокалиберные снежки. «Червелицые» же принялись топать и прыгать, вызывая тем самым сотрясение земли и осыпание песков.
Гаврила первый смекнул, в чем здесь дело.
— Набодались, тварюги!
«Набодаться» — это у наших моряков означало напиться допьяна.
Не успел я отдать должное справедливости этого заключения, как всем пришлось броситься врассыпную. Над нашими головами со свистом — словно артиллерийский снаряд — пронесся каменный обломок. Следом за ним вприпрыжку помчал «червелицый». От закованного в нелепый доспех тела волнами распространялся пряный жар. Один из матросов не успел убраться с пути охваченной диким куражом махины, и великан отшвырнул человека в сторону, точно букашку. Тот же «червелицый» врезался в нашу палатку, запутался в ткани, задергался, затем все-таки освободился и, пропустив очередную глыбу в дюйме над плечом, ринулся на сородича. Ни людей, ни причиненного им ущерба горе-охранник не замечал.
Палатка опала. Угодила на костер и мгновенно занялась парусина. Завозились погребенные под складками ткани Стриженов и старик Иннокентий. Мы вытянули их и поспешили укрыться за ближайшими отвалами земли. Там провели часа полтора: лежали на холодном песчаном склоне и слушали, как громыхают валуны и заходятся нечеловеческим криком «червелицые». Мы были словно дети непутевых родителей, для которых каждый вечер проходит под звуки пьяных скандалов и мордобоя. Разве что не хныкали и не глотали слезы.
Потом все стихло.
Когда мы вернулись на площадку, наши стражи как ни в чем не бывало восседали на циновках в обычных расслабленных позах. Свечение их лицевых отростков сошло на нет. Тлели, остывая, угли нашего костра, дымилось то, что осталось от палатки. Под валом стонал, расставаясь с жизнью, матрос. Ему крепко досталось от «червелицего».
Я поспешил на помощь. Схватил за запястье: безвольная рука была ледяной, а пульс — нитевидным. Осторожно приложил к груди голову и услышал, как булькает кровь в легких, пробитых осколками ребер. Я разорвал на раненом воротник, чтоб хоть как-то облегчить ему дыхание. Затем при помощи моряков повернул обмякшее тело на бок. Обреченный тут же излил на землю кровавый поток. Кривя белые губы, он из последних сил пытался нам что-то сказать. Я смог разобрать лишь отдельные слова: «…деревня… жена… сыновья… благословение…» Взгляд матроса остановился, прерывистое дыхание иссякло. Все перекрестились, Гаврила закрыл покойнику глаза. Что ж, понять последнюю просьбу было немудрено, вот только удастся ли ее выполнить? Хоть кому-нибудь из нас? Я бы, например, ничего такого обещать не стал…
— Вы знаете, как его имя? — спросил я моряков.
— Конечно, господин доктор, — вразнобой принялись отвечать матросы, — это Увар Озеров… кочегар… отличный мужик был…
Договорились похоронить Озерова на рассвете. Но стоило мне отвернуться, как возле не успевшего остыть тела началась какая-то суета и возня.
— Я т-того… с-сапоги… — пролепетал, заикаясь, седоусый фельдфебель. К груди он прижимал, будто младенца, левую ногу покойника. — М-можно?
