А раз кто-то неспособен позаботиться о себе сам, значит, позаботиться о нем должны были другие. Нет, не в смысле кормить, поить, оберегать от опасностей и переносить с места на место на мягкой перинке. А пинать, отвешивать подзатыльники и указывать, что делать, заставляя отрабатывать свой кусок мяса и кружку молока. Я был дебилом, умственно отсталым, старым ребенком, о котором надо заботиться, указывая, что делать, и уча жизни. Вот меня и начали учить.
…Конечно, мечтать, что враги оставят мне меч Нра’тху или Аск’ана, было наивно. Это оружие было большой ценностью, и его ни за что бы не оставили на поле боя. Но хотя бы обломок копья или захудалый кистень дали бы мне какое-то ощущение безопасности… и, наверное, куда большее, чем эти «мечи».
Мечами я их звал скорее по аналогии с отношением к подобным предметам Там, у нас. Местные мечи тоже считались сплошь священными и почитаемыми. Про каждую, передаваемую от одного лучшего воина рода к другому, железяку складывали легенды и побасенки. А по сути-то каждый такой меч был обычным ломом. Вот-вот, обычным бронзовым штырем, от метра до полутора длиной и толщиной примерно так с ручку швабры. Более сложного изделия местная металлургия, видать, произвести была не способна, да и эти изделия производили не здесь, а завозили откуда-то издалека. Но надо было быть местным отморозком-атлетом, для того что хотя бы таскать этот лом в руках весь день, не говоря уж о махании им с целью сокрушения вражеских черепов. Нормальному человеку (в смысле – мне) это было явно не под силу.
Еще у них были копья, изготовленные из росших вдоль рек длинных тонких деревьев, с необычно твердой и тяжелой древесиной. Она даже в воде тонула, сам проверял. Древесина была достаточно твердой, чтобы не использовать какие-то дополнительные наконечники. Надо просто было долго и осторожно обжигать ее на костре, придавая одному концу острую форму. В длину эти копья были метра по три, но местные управлялись ими, словно китайцы палочками для еды, в основном, чтобы подгонять и управлять овцебыками. Но ради лихости могли мгновенно воткнуть в зазевавшегося в траве кролика или сурка. Могли одним удачным ударом приколоть к земле тигра или, выскочив из травы во время загонной охоты, вогнать его в грудь лошади или оленя. Да мало ли еще для чего они их использовали – для местных копье было неизменным атрибутом воина. Проще было застать его без штанов, чем без копья. Ну а в довершение комплекта ребята пользовались каменными топориками и кистенями. Для этого, как правило, искали на берегах рек и озер камни с проточенными водой дырками. Те, что покрупнее, насаживали на топорища, а если камень был для этого недостаточно большой, привязывали веревку с петлей для кисти, сплетенную из шерсти овцебыков. Но найти такой камень считалось большой удачей. И если его под рукой не было, то можно было хитро опутать подходящего размера булыжник кожаными ремнями или (что было пределом местных технологий) связать пучок гибких веток, оплести одним концом этого пучка камень и плотно обшить конструкцию мокрой кожей. Когда кожа высыхала, она намертво обжимала и камень, и ветки, превращаясь в какое-то подобие гибкой дубинки. Что вытворяли местные этими дубинками, сойдясь в драке, жутко было даже вспоминать. Вот такую вот дубинку я и нашел. Каким-то чудом заметив торчащую из-под трупа рукоять… Сразу схватился за нее и никакого приступа мужества и спокойствия не почувствовал. Дубинка была мокрая и скользкая от налипшей на нее смеси крови и мозгов тех, кто сегодня не смог увернуться от ее ударов, а также крови и содержимого кишок хозяина этого оружия, схлопотавшего здоровенным колом в брюхо… Жуть! Я как представил, что выхожу с этой дубинкой на поединок с местным отморозком, и весь мой энтузиазм сразу пропал. Мне бы сейчас лучше какой-нибудь завалящий лук, что-то, чем можно убивать на расстоянии.
…Когда я только был принят в род, то, будучи не слишком довольным своей рабской долей, всячески пытался повысить свой статус. И с этой целью начал предпринимать атаки на местные умы с самых разных направлений. Увы, как я очень быстро и весьма болезненно выяснил, мое карате тут абсолютно не котировалось. Я, признаться, и в Москве-то особых успехов на этом поприще не добился. Частенько пропускал тренировки, не особо выкладывался на занятиях и был, что называется, спонсором. То есть человеком, регулярно платящим за занятия, в обмен на что тренера терпят его присутствие в зале. Да и по правде сказать, меня куда больше привлекала эстетика карате, чем практика… А для местных драка заменяла и политику, и религию, и шоу-бизнес, и юриспруденцию. Тут даже младенцы в утробе матери не толкались, а дрались, именно так считала местная социальная мифология. Дескать, чем сильней пинает мамку, тем круче будет воин. Мою несостоятельность как бойца мне объяснили в первые же минуты, с ходу наваляв по шее, когда я чуток помедлил со сбором кизяка. Я пытался отбиваться, но, кажется, местные этого даже не заметили. Те рубки, что устраивали между собой благообразные старушки, споря о погоде назавтра, были куда круче всего, что я мог предложить как поединщик. Так что, когда я гордо встал в задумчивую позу, после того как мне знаками приказали следовать примеру детишек, подбирающих свежий навоз и раскладывающих его в особые корзины для просушки, – мне быстро отвесили хорошую оплеуху. Нет, не со зла или из жестокости. Просто дети и рабы были существами неполноценными, до которых (по мнению «полноценных») отданное приказание доходит слишком долго и чей умственный процесс надо всячески стимулировать внешним воздействием. Так что отвесить детишкам пинок или оплеуху, с целью лучшего усвоения поставленной задачи, было основным приемом местной педагогики. Я тогда малость очухался, встал с земли и примерился ударить в ответ, но схлопотал пинок посильнее и надолго скрючился от боли. А когда пришел в себя, предпочел возню с овцебычьими какашками участию в местных боях без правил.
«Ладно, – подумал я. – В конце концов, интеллект всегда побеждает грубую физическую силу (с чего я это взял?), так что я сражу своих соплеменников не силой мышц, а силой свово Умища!» И в ускоренном режиме начал учить язык, приглядываясь по сторонам в поисках возможностей.
Язык тут был довольно примитивен. И, освоив за месяц сотню-другую слов и фраз, я стал общаться с местными на более-менее приемлемом уровне… И, конечно, первым делом понес вождю свое «изобретение».
Ну как же, я ведь изобрел лук! Из того самого, необычайно крепкого и гибкого кустарника. Пережег по местной технологии ствол, выпросил у баб тонкую веревочку из шерсти овцебыка, благо этого добра у них было в избытке. Тонкие побеги того же дерева пустил на стрелы, не слишком прямые и без всякого оперения. Стреляло мое изобретение шагов на двадцать-тридцать и не столько в цель, сколько «по площадям», но у местных и такого не было. Так что я, без толики сомнения, понес его вождю, хвастать… После первого же десятка слов, объясняющих превосходство данного оружия над всем имеющимся у Нра’тху со товарищи, я первый раз был избит по-настоящему жестоко. Когда пришел в себя, добрые детишки объяснили мне, что я страшно оскорбил великого воина, предложив ему убивать врагов не лицом к лицу, а на расстоянии… В последующие годы я узнал, что в местных песнях-былинах всех великих героев нашего племени враги убивали исключительно предательским броском копья в спину или лома-меча в затылок… Приличные же люди убивают своих врагов в личном поединке, лицом к лицу. Только тогда победителю доставалась сила побежденного и Слава от победы. Такая вот закавыка. С точки зрения местных, мое изобретение ничего, кроме презрения к его изобретателю, не заслуживало… Еще какое-то время я играл с луком, охотясь на кроликов, но хоть моя редкая добыча и принималась к общему котлу вполне благосклонно, это лишь работало на мою репутацию дебила. Пара-тройка местных мальчишек лет двенадцати без проблем добывали десяток кроликов за час, ловя их голыми руками. Это у них что-то вроде развлечения было – загнать и изловить кролика…
