Он был очень смущен.
– Послушай, Неточка, – сказал он, – дай мне эти деньги, я
тебе их назад принесу. А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?
Я как будто предчувствовала это. Но в первое мгновение мысль
о том, как рассердится матушка, робость и более всего инстинктивный стыд за
себя и за отца удерживали меня отдать деньги. Он мигом заметил это и поспешно
сказал:
– Ну, не нужно, не нужно!..
– Нет, нет, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что у меня
отняли соседские дети.
– Ну, хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, –
сказал он, улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда
почувствовал деньги в руках. – Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот дай
тебе я ручку поцелую!
Тут он схватил мою руку и хотел поцеловать, но я быстро
отдернула ее. Какая-то жалость овладела мною, и стыд все больше начинал меня
мучить. Я побежала наверх в каком-то испуге, бросив отца и не простившись с
ним. Когда я вошла в комнату, щеки мои разгорелись и сердце билось от какого-то
томительного и мне неведомого доселе ощущения. Однако я смело сказала матушке,
что уронила деньги в снег и не могла их сыскать. Я ожидала по крайней мере
побой, но этого не случилось. Матушка действительно была сначала вне себя от
огорчения, потому что мы были ужасно бедны. Она закричала на меня, но тотчас же
как будто одумалась и перестала бранить меня, заметив только, что я неловкая,
нерадивая девочка и что я, видно, мало люблю ее, когда так худо смотрю за ее
добром. Это замечание огорчило меня более, нежели когда бы я вынесла побои. Но
матушка уже знала меня. Она уже заметила мою чувствительность, доходившую часто
до болезненной раздражительности, и горькими упреками в нелюбви думала сильнее
поразить меня и заставить быть осторожнее на будущее время.
В сумерки, когда должно было воротиться батюшке, я, по
обыкновению, дожидалась его в сенях. В этот раз я была в большом смущении.
Чувства мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец
отец воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что от
этого мне станет легче. Он был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же принял
таинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взглядывая на нашу
дверь, вынул из кармана купленный им пряник и начал шепотом наказывать мне,
чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их от матушки, что это дурно
и стыдно и очень нехорошо; теперь это сделалось потому, что деньги очень
понадобились папе, но он отдаст, и я могу сказать потом, что нашла деньги, а у
мамы брать стыдно, и чтоб я вперед отнюдь не думала, а он мне за это, если я
вперед буду слушаться, еще пряников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб я
пожалела маму, что мама такая больная, бедная, что она одна на нас всех
работает. Я слушала в страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих.
Я была так поражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места.
Наконец он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего об
этом матушке. Я заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер была я в
каком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не подходила к нему. Он
тоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад и вперед по комнате и
говорила что-то про себя, как бы в забытьи, по своему обыкновению. В этот день
ей было хуже и с ней сделался какой-то припадок. Наконец, от внутреннего
страдания у меня началась лихорадка. Когда настала ночь, я не могла заснуть.
Болезненные сновидения мучили меня. Наконец я не могла вынести и начала горько
плакать. Рыдания мои разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со
мною. Я не отвечала, но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку,
подошла ко мне и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь
во сне. «Эх ты, глупенькая девушка! – сказала она, – до сих пор еще плачешь,
когда тебе что-нибудь приснится. Ну, полно же!» И тут она поцеловала меня,
сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее и идти к
ней. Я терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все рассказать. Я
уже было начала, но мысль о батюшке и его запрете остановила меня. «Экая ты
бедненькая, Неточка! – сказала матушка, укладывая меня на постель и укутывая
своим старым салопом, ибо заметила, что я вся дрожу в лихорадочном ознобе, –
ты, верно, будешь такая же больная, как я!» Тут она так грустно посмотрела на
меня, что я не могла вынести ее взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню,
как я заснула, но еще впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала
меня на грядущий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки. Сердце у
меня стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила с
батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это будет ему
очень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все хмурился, когда
глядел на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то почти детское довольство
овладело им при моем веселом виде. Скоро матушка пошла со двора, и он уже более
не удерживался. Он начал меня целовать так, что я была в каком-то истерическом
восторге, смеялась и плакала вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мне
что-то очень хорошее и что я буду очень рада видеть, за то, что я такая
умненькая и добренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который
у него висел на шее, на черном снурке. Потом, таинственно взглядывая на меня,
как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по его
мнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него странной
формы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не видала. Он взял этот
ящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез с лица его, которое вдруг
приняло какое-то торжественное выражение. Наконец, он отворил таинственный ящик
ключиком и вынул из него какую-то вещь, которой я до тех пор никогда не
видывала, – вещь, на взгляд очень странной формы. Он бережно и с благоговением
взял ее в руки и сказал, что это его скрипка, его инструмент. Тут он начал мне
что-то много говорить тихим, торжественным голосом; но я не понимала его и
только удержала в памяти уже известное мне выражение, – что он артист, что он с
талантом, – что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, наконец,
мы все будем богаты и добьемся какого-то большого счастия. Слезы навернулись на
глазах его и потекли по щекам. Я была очень растрогана. Наконец, он поцеловал
скрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что мне хочется осмотреть ее ближе, он
повел меня к матушкиной постели и дал мне скрипку в руки; но я видела, как он
весь дрожал от страха, чтоб я как-нибудь не разбила ее. Я взяла скрипку в руки
и дотронулась до струн, которые издали слабый звук.
– Это музыка! – сказала я, поглядев на батюшку.
– Да, да, музыка, – повторил он, радостно потирая руки, – ты
умное дитя, ты доброе дитя! – Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела,
что он боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, – я поскорей отдала ее.
Скрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик, ящик был заперт и
положен в сундук; батюшка же, погладив меня снова по голове, обещал мне всякий
раз показывать скрипку, когда я буду, как и теперь, умна, добра и послушна.
Таким образом, скрипка разогнала наше общее горе. Только вечером батюшка, уходя
со двора, шепнул мне, чтоб я помнила, что он мне вчера говорил.
