– А любопытно, что будет с ним, когда он услышит С-ца, –
заметил князь.
– Да, – сказал Б. задумчиво. – Но нет: он очнется тотчас же;
его сумасшествие сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.
– Вы думаете? – заметил князь.
В это время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройти
незамеченным, но Б. остановил его и заговорил с ним. Б. спросил, будет ли он у
С-ца. Отец отвечал равнодушно, что не знает, что у него есть одно дело поважнее
концертов и всех заезжих виртуозов, но, впрочем, посмотрит, увидит, и если
выдастся свободный часок, отчего же нет? когда-нибудь сходит. Тут он быстро и
беспокойно посмотрел на Б. и на князя и недоверчиво улыбнулся, потом схватился
за шляпу, кивнул головой и прошел мимо, отговорившись, что некогда.
Но я уже за день знала о заботе отца. Я не знала, что именно
его мучит, но видела, что он был в страшном беспокойстве; даже матушка это
заметила. Она была в это время как-то очень больна и едва передвигала ноги.
Отец поминутно то входил домой, то выходил из дома. Утром пришли к нему трое
или четверо гостей, старых его товарищей, чему я очень изумилась, потому что,
кроме Карла Федорыча, посторонних людей у нас почти никогда не видала и с нами
все раззнакомились с тех пор, как батюшка совсем оставил театр. Наконец,
прибежал, запыхавшись, Карл Федорыч и принес афишку. Я внимательно прислушивалась
и приглядывалась, и все это меня беспокоило так, как будто я одна была виновата
во всей этой тревоге и в беспокойстве, которое читала на лице батюшки. Мне
очень хотелось понять то, о чем они говорят, и я в первый раз услышала имя
С-ца. Потом я поняла, что нужно по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидеть
этого С-ца. Помню тоже, что батюшка как-то не удержался и, махнув рукою,
сказал, что знает он эти чуда заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца, что
это всё жиды, за русскими деньгами лезут, потому что русские спроста всякому
вздору верят, а уж и подавно тому, о чем француз прокричал. Я уже понимала, что
значило слово: нет таланта. Гости стали смеяться и вскоре ушли все, оставя
батюшку совершенно не в духе. Я поняла, что он за что-то сердит на этого С-ца,
и, чтоб подслужиться к нему и рассеять тоску его, подошла к столу, взяла
афишку, начала разбирать ее и вслух прочла имя С-ца. Потом, засмеявшись и
посмотрев на батюшку, который задумчиво сидел на стуле, сказала: «Это, верно,
такой же, как и Карл Федорыч: он, верно, тоже никак не потрафит». Батюшка
вздрогнул, как будто испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопал
ногами, схватил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал
меня в сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхом
начал мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не захочу
огорчить его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но чего именно, он
не сказал. К тому же мне было тяжело его слушать; я видела, что слова его и
ласки были неискренни, и все это как-то потрясло меня. Я мучительно начала за
него беспокоиться.
На другой день, за обедом, – это было уже накануне концерта
– батюшка был совсем как убитый. Он ужасно переменился и беспрерывно взглядывал
на меня и на матушку. Наконец, я изумилась, когда он даже заговорил о чем-то с
матушкой, – я изумилась, потому что он с ней почти никогда не говорил. После
обеда он стал что-то особенно за мной ухаживать; поминутно, под разными
предлогами, вызывал меня в сени и, оглядываясь кругом, как будто боясь, чтоб
его не застали, все гладил он меня по голове, все целовал меня, все говорил
мне, что я дорогое дитя, что я послушное дитя, что, верно, я люблю своего папу
и что, верно, сделаю то, о чем он меня попросит. Все это довело меня до
невыносимой тоски. Наконец, когда он в десятый раз вызвал меня на лестницу,
дело объяснилось. С тоскливым, измученным видом, беспокойно оглядываясь по
сторонам, он спросил меня знаю ли я, где лежат у матушки те двадцать пять
рублей, которые она вчера поутру принесла? Я обмерла от испуга, услышав такой
вопрос. Но в эту минуту кто-то зашумел на лестнице, и батюшка, испугавшись,
бросил меня и побежал со двора. Он воротился уже ввечеру, смущенный, грустный,
озабоченный, сел молчаливо на стул и начал с какою-то робостью на меня
поглядывать. На меня напал какой-то страх, и я намеренно избегала его взглядов.
Наконец матушка, которая весь день пролежала в постели, подозвала меня, дала
мне медных денег и послала в лавочку купить ей чаю и сахару. Чай пили у нас
очень редко: матушка дозволяла себе эту, по нашим средствам, прихоть только
тогда, когда чувствовала себя нездоровой и в лихорадке. Я взяла деньги и, вышед
в сени, тотчас же пустилась бежать, как будто боясь, чтоб меня не догнали. Но
то, что я предчувствовала, случилось: батюшка догнал меня уже на улице и
воротил назад на лестницу.
– Неточка! – начал он дрожащим голосом, – голубчик мой!
Послушай: дай-ка мне эти деньги, а я завтра же…
– Папочка! папочка! – закричала я, бросаясь на колени и умоляя
его, – папочка! не могу! нельзя! Маме нужно чай кушать… Нельзя у мамы брать,
никак нельзя! Я другой раз унесу…
– Так ты не хочешь? ты не хочешь. – шептал он мне в каком-то
исступлении, – так ты, стало быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо же! теперь
я тебя брошу. Оставайся с мамой, а я от вас уйду и тебя с собой не возьму.
Слышишь ли ты, злая девчонка? слышишь ли ты?
– Папочка! – закричала я в полном ужасе, – возьми деньги,
на! Что мне делать теперь? – говорила я, ломая руки и ухватившись за полы его
сюртука, – мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!
Он, кажется, не ожидал такого сопротивления, но деньги взял;
наконец, не будучи в силах вынести мои жалобы и рыдания, оставил меня на
лестнице и сбежал вниз. Я пошла наверх, но силы оставили меня у дверей нашей
квартиры; я не смела войти, не могла войти; все, насколько было во мне сердца,
было возмущено и потрясено. Я закрыла лицо руками и бросилась на окно, как
тогда, когда в первый раз услышала от отца его желание смерти матушки. Я была в
каком-то забытьи, в оцепенении и вздрагивала, прислушиваясь к малейшему шороху
на лестнице. Наконец я услышала, что кто-то поспешно всходил наверх. Это был
он; я отличила его походку.
– Ты здесь? – сказал он шепотом.
Я бросилась к нему.
– На! – закричал он, всовывая мне в руки деньги, – на!
возьми их назад! Я тебе теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперь
твоим папой! Ты любишь маму больше меня! так и ступай к маме! А я тебя знать не
хочу! – Сказав это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я, плача,
бросилась догонять его.
– Папочка! добренький папочка! я буду слушаться! – кричала
я, – я тебя люблю больше мамы! Возьми деньги назад, возьми!
Но он уже не слыхал меня; он исчез. Весь этот вечер я была
как убитая и дрожала в лихорадочном ознобе. Помню, что матушка что-то мне
говорила, подзывала меня к себе; я была как без памяти, ничего не слыхала и не
видала. Наконец все разрешилось припадком я начала плакать, кричать; матушка
испугалась и не знала, что делать. Она взяла меня к себе на постель, и я не
помнила, как заснула, обхватив ее шею, вздрагивая и пугаясь чего-то каждую
минуту. Так прошла целая ночь. Наутро я проснулась очень поздно, когда матушки
уже не было дома. Она в это время всегда уходила за своими делами. У батюшки
кто-то был посторонний, и они оба о чем-то громко разговаривали. Я насилу
дождалась, пока ушел гость, и, когда мы остались одни, бросилась к отцу и,
рыдая, стала просить, чтоб он простил меня за вчерашнее.
