– Папа, пойдем, – прошептала я в страхе. – Пора!
– Да, теперь пора, давно пора! – сказал он, схватив меня
крепко за руку и торопясь выйти из комнаты. – Ну, теперь в путь! Слава богу,
слава богу, теперь все кончено!
Мы сошли с лестницы; полусонный дворник отворил нам ворота,
подозрительно поглядывая на нас, и батюшка, словно боясь его вопроса, выбежал
из ворот первый, так что я едва догнала его. Мы прошли нашу улицу и вышли на
набережную канала. За ночь на камнях мостовой выпал снег, и шел теперь мелкими
хлопьями. Было холодно; я дрогла до костей и бежала за батюшкой, судорожно
уцепившись за полы его фрака. Скрипка была у него под мышкой, и он поминутно
останавливался, чтоб придержать под мышкой футляр.
Мы шли с четверть часа; наконец, он повернул по скату
тротуара на самую канаву и сел на последней тумбе. В двух шагах от нас была
прорубь. Кругом не было ни души. Боже! как теперь помню я то страшное ощущение,
которое вдруг овладело мною! Наконец совершилось все, о чем я мечтала уже целый
год. Мы ушли из нашего бедного жилища… Но того ли я ожидала, о том ли я
мечтала, то ли создалось в моей детской фантазии, когда я загадывала о счастии
того, которого я так не детски любила? Всего более мучила меня в это мгновение
матушка. «Зачем мы ее оставили, – думала я, – одну? покинули ее тело как
ненужную вещь?» И помню, что это более всего меня терзало и мучило.
– Папочка! – начала я, не в силах будучи выдержать
мучительной заботы своей, – папочка!
– Что такое? – сказал он сурово.
– Зачем мы, папочка, оставили там маму? Зачем мы бросили ее?
– спросила я заплакав. – Папочка! воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.
– Да, да! – закричал он вдруг, встрепенувшись и приподымаясь
с тумбы, как будто что-то новое пришло ему в голову, разрешавшее все сомнения
его. – Да, Неточка, так нельзя; нужно пойти к маме; ей там холодно! Поди к ней,
Неточка, поди; там не темно, там есть свечка; не бойся, позови к ней
кого-нибудь и потом приходи ко мне; поди одна, а я тебя здесь подожду… Я ведь никуда
не уйду.
Я тотчас же пошла, но едва только взошла на тротуар, как
вдруг будто что-то кольнуло меня в сердце… Я обернулась и увидела, что он уже
сбежал с другой стороны и бежит от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту
минуту! Я закричала сколько во мне было силы и в страшном испуге бросилась
догонять его. Я задыхалась: он бежал все скорее и скорее… я его уже теряла из
виду. На дороге мне попалась его шляпа, которую он потерял в бегстве; я подняла
ее и пустилась снова бежать. Дух во мне замирал, и ноги подкашивались. Я
чувствовала, как что-то безобразное совершалось со мною: мне все казалось, что
это сон, и порой во мне рождалось такое же ощущение, как и во сне, когда мне
снилось, что я бегу от кого-нибудь, но что ноги мои подкашиваются, погоня настигает
меня и я падаю без чувств. Мучительное ощущение разрывало меня: мне было жалко
его, сердце мое ныло и болело, когда я представляла, как он бежит, без шинели,
без шляпы, от меня, от своего любимого дитяти… Мне хотелось догнать его только
для того, чтоб еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся,
уверить, успокоить, что я не побегу за ним, коли он не хочет того, а ворочусь
одна к матушке. Я разглядела наконец, что он поворотил в какую-то улицу.
Добежав до нее и тоже повернув за ним, я еще различала его впереди себя… Тут
силы меня оставили: я начала плакать, кричать. Помню, что на побеге я
столкнулась с двумя прохожими, которые остановились посреди тротуара и с
изумлением смотрели на нас обоих.
– Папочка! папочка! – закричала я в последний раз, но вдруг
поскользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Я почувствовала, как все лицо
мое облилось кровью. Мгновение спустя я лишилась чувств…
Очнулась я на теплой, мягкой постели и увидела возле себя
приветливые, ласковые лица, которые с радостию встретили мое пробуждение. Я
разглядела старушку, с очками на носу, высокого господина, который смотрел на
меня с глубоким состраданием; потом прекрасную молодую даму и, наконец, седого
старика, который держал меня за руку и смотрел на часы. Я пробудилась для новой
жизни. Один из тех, которых я встретила во время бегства, был князь Х-ий, и я
упала у ворот его дома. Когда, после долгих изысканий, узнали, кто я такова,
князь, который послал моему отцу билет в концерт С-ца, пораженный странностью
случая, решился принять меня в свой дом и воспитать со своими детьми. Стали
отыскивать, что сделалось с батюшкой, и узнали, что он был задержан кем-то уже
вне города в припадке исступленного помешательства. Его свезли в больницу, где
он и умер через два дня.
Он умер, потому что такая смерть его была необходимостью,
естественным следствием всей его жизни. Он должен был так умереть, когда все,
поддерживавшее его в жизни, разом рухнуло, рассеялось как призрак, как
бесплотная, пустая мечта. Он умер, когда исчезла последняя надежда его, когда в
одно мгновение разрешилось перед ним самим и вошло в ясное сознание все, чем
обманывал он себя и поддерживал всю свою жизнь. Истина ослепила его своим
нестерпимым блеском, и что было ложь, стало ложью и для него самого. В последний
час свой он услышал чудного гения, который рассказал ему его же самого и осудил
его навсегда. С последним звуком, слетевшим со струн скрипки гениального С-ца,
перед ним разрешилась вся тайна искусства, и гений, вечно юный, могучий и
истинный, раздавил его своею истинностью. Казалось, все, что только в
таинственных, неосязаемых мучениях тяготило его во всю жизнь, все, что до сих
пор только грезилось ему и мучило его только в сновидениях, неощутительно,
неуловимо, что хотя сказывалось ему по временам, но от чего он с ужасом бежал,
заслонясь ложью всей своей жизни, все, что предчувствовал он, но чего боялся
доселе, – все это вдруг разом засияло перед ним, открылось глазам его, которые
упрямо не хотели признать до сих пор свет за свет, тьму за тьму. Но истина была
невыносима для глаз его, прозревших в первый раз во все, что было, что есть и в
то, что ожидает его; она ослепила и сожгла его разум. Она ударила в него вдруг
неизбежно, как молния. Совершилось вдруг то, что он ожидал всю жизнь с
замиранием и трепетом. Казалось, всю жизнь секира висела над его головой, всю
жизнь он ждал каждое мгновение в невыразимых мучениях, что она ударит в него,
и, наконец, секира ударила! Удар был смертелен. Он хотел бежать от суда над
собою, но бежать было некуда: последняя надежда исчезла, последняя отговорка
пропала. Та, которой жизнь тяготела над ним столько лет, которая не давала ему
жить, та, со смертию которой, по своему ослепленному верованию, он должен был
вдруг, разом воскреснуть, – умерла. Наконец он был один, его не стесняло ничто:
он был наконец свободен! В последний раз, в судорожном отчаянии, хотел он
судить себя сам, осудить неумолимо и строго, как беспристрастный, бескорыстный
судья; но ослабевший смычок его мог только слабо повторить последнюю
музыкальную фразу гения… В это мгновение безумие, сторожившее его уже десять
лет, неизбежно поразило его.
IV
Я выздоравливала медленно; но когда уже совсем встала с
постели, ум мой все еще был в каком-то оцепенении, и долгое время я не могла
понять, что именно случилось со мною. Были мгновения, когда мне казалось, что я
вижу сон, и, помню, мне хотелось, чтобы все случившееся и впрямь обратилось в
сон! Засыпая на ночь, я надеялась, что вдруг как-нибудь проснусь опять в нашей
бедной комнате и увижу отца и мать… Но наконец передо мной прояснело мое
положение, и я мало-помалу поняла, что осталась одна совершенно и живу у чужих
людей. Тогда в первый раз почувствовала я, что я сирота.
