В продолжение всего этого дела помещик вел себя самым
благородным образом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот был его
родной сын. Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму утешать его, дарил ему
денег, привозил к нему лучших сигар, узнав, что Ефимов любил курить, и, когда
отчим оправдался, задал праздник всему оркестру. Помещик смотрел на дело
Ефимова как на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим поведением
своих музыкантов он дорожил если не более, то по крайней мере наравне с их дарованиями.
Прошел целый год, как вдруг по губернии разнесся слух, что в губернский город
приехал какой-то известный скрипач, француз, и намерен дать мимоездом несколько
концертов. Помещик тотчас же начал стараться каким-нибудь образом залучить его
к себе в гости. Дело шло на лад; француз обещался приехать. Уже все было готово
к его приезду, позван был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой оборот.
В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно куда.
Начались поиски, но и след простыл. Оркестр был в чрезвычайном положении:
недоставало кларнета, как вдруг, три дня спустя после исчезновения Ефимова,
помещик получает от француза письмо, в котором тот надменно отказывался от
приглашения, прибавляя, конечно обиняками, что впредь будет чрезвычайно осторожен
в сношениях с теми господами, которые держат собственный оркестр музыкантов,
что неэстетично видеть истинный талант под управлением человека, который не
знает ему цены, и что, наконец, пример Ефимова, истинного артиста и лучшего
скрипача, которого он только встречал в России, служит достаточным
доказательством справедливости слов его.
Прочтя это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он был
огорчен до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он так
заботился, которому он так благодетельствовал, этот Ефимов так беспощадно,
бессовестно оклеветал его в глазах европейского артиста, такого человека,
мнением которого он высоко дорожил! И наконец, письмо было необъяснимо в другом
отношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талантом, что он скрипач,
но что не умели угадать его таланта и принуждали его заниматься другим
инструментом. Все это так поразило помещика, что он немедленно собрался ехать в
город для свидания с французом, как вдруг получил записку от графа, в которой
тот приглашал его немедленно к себе и уведомлял, что ему известно все дело, что
заезжий виртуоз теперь у него, вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлен
дерзостью и клеветой последнего, приказал задержать его и что, наконец,
присутствие помещика необходимо и потому еще, что обвинение Ефимова касается
даже самого графа; дело это очень важно, и нужно его разъяснить как можно
скорее.
Помещик, немедленно отправившись к графу, тотчас же
познакомился с французом и объяснил всю историю моего отчима, прибавив, что он
не подозревал в Ефимове такого огромного таланта, что Ефимов был у него,
напротив, очень плохим кларнетистом и что он только в первый раз слышит, будто
оставивший его музыкант – скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов человек вольный,
пользовался полною свободою и всегда, во всякое время, мог бы оставить его,
если б действительно был притеснен. Француз был в удивлении. Позвали Ефимова, и
его едва можно было узнать: он вел себя заносчиво, отвечал с насмешкою и
настаивал в справедливости того, что успел наговорить французу. Все это до
крайности раздражило графа, который прямо сказал моему отчиму, что он негодяй,
клеветник и достоин самого постыдного наказания.
– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вами
знаком и знаю вас хорошо, – отвечал мой отчим, – по вашей милости, я едва ушел
от уголовного наказания. Знаю, по чьему наущенью Алексей Никифорыч, ваш бывший
музыкант, донес на меня.
Граф был вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвинение.
Он едва мог совладеть с собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал к
графу по делу, объявил, что он не может оставить всего этого без последствий,
что обидная грубость Ефимова заключает в себе злое, несправедливое обвинение,
клевету и он покорнейше просит позволить арестовать его сейчас же, в графском
доме. Француз изъявил полное негодование и сказал, что не понимает такой черной
неблагодарности. Тогда мой отчим ответил с запальчивостью, что лучше наказание,
суд и хоть опять уголовное следствие, чем то житье, которое он испытал до сих
пор, состоя в помещичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, за
своею крайнею бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с арестовавшими
его. Его заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отправят
его в город.
Около полуночи отворилась дверь в комнату арестанта. Вошел
помещик. Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный фонарь. Казалось,
он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его в такой час оставить
постель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на вошедшего. Тот поставил
фонарь и в глубоком волнении сел против него на стул.
– Егор, – сказал он ему, – за что ты так обидел меня?
Ефимов не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-то
глубокое чувство, какая-то странная тоска звучала в словах его.
– А бог знает, за что я так обидел вас, сударь! – отвечал
наконец мой отчим, махнув рукою, – знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто
меня на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье… Сам дьявол
привязался ко мне!
– Егор! – начал снова помещик, – воротись ко мне; я все
позабуду, все тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музыкантов; я положу
тебе не в пример другим жалованье…
– Нет, сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас! Я вам
говорю, что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь; на меня
находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Теперь я и
за себя отвечать не могу: уж вы лучше, сударь, оставьте меня. Это все с тех
пор, как тот дьявол побратался со мною…
– Кто? – спросил помещик.
– А вот, что издох как собака, от которой свет отступился,
итальянец.
– Это он тебя, Егорушка, играть выучил?
– Да! Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мне
никогда его не видать.
– Разве и он был мастер на скрипке, Егорушка?
– Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он
только показывал, – и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта наука. Я теперь
сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: «Егорка! чего ты хочешь? все могу
тебе дать», – а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не скажу, затем что сам не
знаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте меня, в другой раз говорю.
Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь подальше
спровадили, да и дело с концом!
– Егор! – сказал помещик после минутного молчания, – я тебя
так не оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же человек вольный,
держать тебя я не могу; но я теперь так не уйду от тебя. Сыграй мне что-нибудь,
Егор, на твоей скрипке, сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не приказываю, пойми
ты меня, я тебя не принуждаю; я тебя прошу слезно: сыграй мне, Егорушка, ради
бога, то, что ты французу играл! Отведи душу! Ты упрям, и я упрям; знать, у
меня тоже свой норов, Егорушка! Я тебя чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив не
могу быть, покамест ты мне не сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что
французу играл.
