Княжна позвала отца, который был в двух шагах и говорил с
доктором.
– Ну, слава богу! слава богу, – сказал князь, взяв меня за
руку, и лицо его засияло неподдельным чувством. – Рад, рад, очень рад, –
продолжал он скороговоркой, по всегдашней привычке. – А вот, Катя, моя девочка:
познакомьтесь, – вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Неточка. Злая
этакая, как она меня напугала!..
Выздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней я
уже ходила. Каждое утро Катя подходила к моей постели, всегда – с улыбкой, со
смехом, который не сходил с ее губ. Ее появления ждала я как счастья; мне так
хотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва на несколько
минут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться, бегать, скакать, шуметь и
греметь на весь дом было в ней непременной потребностью. И потому она же с
первого раза объявила мне, что ей ужасно скучно сидеть у меня и что потому она
будет приходить очень редко, да и то затем, что ей жалко меня, – так уж нечего
делать, нельзя не прийти; а что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше.
И каждое утро первым словом ее было:
– Ну, выздоровела?
И так как я все еще была худа и бледна и улыбка как-то
боязливо проглядывала на моем грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови,
качала головой и в досаде топала ножкой.
– А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что?
тебе, верно, есть не дают?
– Да, мало, – отвечала я робко, потому что уже робела перед
ней. Мне из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась за
каждое свое слово, за каждое движение. Появление ее всегда более и более
приводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда она уйдет, бывало,
я все еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она стояла. Она мне стала
сниться во сне. А наяву, когда ее не было, я сочиняла целые разговоры с ней,
была ее другом, шалила, проказила, плакала вместе с ней, когда нас журили за
что-нибудь, – одним словом, мечтала об ней, как влюбленная. Мне ужасно хотелось
выздороветь и поскорей пополнеть, как она мне советовала.
Когда, бывало, Катя вбежит ко мне утром и с первого слова
крикнет: «Не выздоровела? опять такая же худая!», – то я трусила, как
виноватая. Но ничего не могло быть серьезнее удивления Кати, что я не могу
поправиться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом деле
сердиться.
– Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? – сказала
она мне однажды. – Кушай, от этого скоро растолстеешь.
– Принеси, – отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.
Осведомившись о моем здоровье, княжна садилась обыкновенно
против меня на стул и начинала рассматривать меня своими черными глазами. И
сначала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с головы
до ног с самым наивным удивлением. Но наш разговор не клеился. Я робела перед
Катей и перед ее крутыми выходками, тогда как умирала от желания говорить с
ней.
– Что ж ты молчишь? – начала Катя после некоторого молчания.
– Что делает папа? – спросила я, обрадовавшись, что есть
фраза, с которой можно начинать разговор каждый раз.
– Ничего. Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не
одну. А ты сколько?
– Одну.
Опять молчание.
– Сегодня Фальстаф меня хотел укусить.
– Это собака?
– Да, собака. Ты разве не видала?
– Нет, видела.
– А почему ж ты спросила?
И так как я не знала, что отвечать, то княжна опять
посмотрела на меня с удивлением.
– Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?
– Да, очень весело; приходи чаще.
– Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к
тебе приходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог… Да что
ты все молчишь?
– Так.
– Ты все думаешь, верно?
– Да, много думаю.
– А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве
говорить худо?
– Нет. Я рада, когда ты говоришь.
– Гм, спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем ты
думаешь?
– Я о тебе думаю, – отвечала я помолчав.
– Это тебе весело?
– Да.
– Стало быть, ты меня любишь?
– Да.
– А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирог
принесу. Ну, прощай!
И княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.
Но после обеда действительно явился пирог. Она вбежала как
исступленная, хохоча от радости, что принесла-таки мне кушанье, которое мне
запрещали.
– Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела.
Ну, прощай! – И только я ее и видела.
Другой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час,
после обеда; черные локоны ее были словно вихрем разметаны, щечки горели как
пурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала и прыгала час или два.
– Ты умеешь в воланы играть? – закричала она запыхавшись,
скороговоркой, торопясь куда-то.
– Нет, – отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!
– Экая! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперь
играю с мадам Леотар. Прощай; меня ждут.
Наконец я совсем встала с постели, хотя все еще была слаба и
бессильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Катей. Что-то неудержимо
влекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это удивило Катю.
Влечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом чувстве моем так горячо,
что она не могла этого не заметить, и сначала ей показалось это неслыханной
странностью. Помню, что раз, во время какой-то игры, я не выдержала, бросилась
ей на шею и начала ее целовать. Она высвободилась из моих объятий, схватила
меня за руки и, нахмурив брови, как будто я чем ее обидела, спросила меня:
– Что ты? Зачем ты меня целуешь?
Я смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого
вопроса и не отвечала ни слова, княжна вскинула плечиками, в знак
неразрешенного недоуменья (жест, обратившийся у ней в привычку), пресерьезно
сжала свои пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване, откуда
рассматривала меня очень долго и о чем-то про себя раздумывала, как будто
разрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее. Это тоже была ее привычка
во всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго не могла
привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера.
Сначала я обвиняла себя и подумала, что во мне действительно
очень много странного. Но хотя это было и верно, а все-таки я мучилась
недоумением: отчего я не могу с первого раза подружиться с Катей и понравиться
ей раз навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова была плакать
от каждого скорого слова Кати, от каждого недоверчивого взгляда ее. Но горе мое
усиливалось не по дням, а по часам, потому что с Катей всякое дело шло очень
быстро. Через несколько дней я заметила, что она совсем невзлюбила меня и даже
начинала чувствовать ко мне отвращение. Все в этой девочке делалось скоро,
резко, – иной бы сказал – грубо, если б в этих быстрых как молния движениях
характера прямого, наивно-откровенного не было истинной, благородной грации.
Началось тем, что она почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом даже
презрение, кажется, сначала за то, что я решительно не умела играть ни в какую
игру. Княжна любила резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка; я – совершенно
напротив. Я была слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не веселила меня;
одним словом, во мне решительно недоставало способностей понравиться Кате.
Кроме того, я не могла вынести, когда мною чем-нибудь недовольны: тотчас же
становилась грустна, упадала духом, так что уж и сил недоставало загладить свою
ошибку и переделать в свою пользу невыгодное обо мне впечатление, – одним
словом, погибала вполне. Этого Катя никак не могла понять. Сначала она даже
пугалась меня, рассматривала меня с удивлением, по своему обыкновению, после
того как, бывало, целый час бьется со мной, показывая, как играют в воланы, и
не добьется толку. А так как я тотчас же становилась грустна, так что слезы
готовы были хлынуть из глаз моих, то она, подумав надо мной раза три и не добившись
толку ни от меня, ни от размышлений своих, бросала меня наконец совершенно и
начинала играть одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря со мной в
целые дни ни слова. Это меня так поражало, что я едва выносила ее
пренебрежение. Новое одиночество стало для меня чуть ли не тяжеле прежнего, и я
опять начала грустить, задумываться, и опять черные мысли облегли мое сердце.
