– Ну, что ты, Катя! – отвечала я, чуть не обидевшись.
– Нет, ты умна, – сказала Катя решительно и серьезно, – это
я знаю. Только раз я утром встала и так тебя полюбила, что ужас! Ты мне во всю
ночь снилась. Думаю, я к маме буду проситься и там буду жить. Не хочу я ее
любить, не хочу! А на следующую ночь засыпаю и думаю: кабы она пришла, как и в
прошлую ночь, а ты и пришла! Ах, как я притворялась, что сплю… Ах, какие мы
бесстыдницы, Неточка!
– Да за что ж ты меня все любить не хотела?
– Так… да что я говорю! ведь я тебя все любила! все любила!
Уж потом и терпеть не могла; думаю, зацелую я ее когда-нибудь или исщиплю всю
до смерти. Вот тебе, глупенькая ты этакая!
И княжна ущипнула меня.
– А помнишь, я тебе башмак подвязывала?
– Помню.
– Помню; хорошо тебе было? Смотрю я на тебя: экая милочка,
думаю: дай я ей башмак подвяжу, что она будет думать! Да так мне самой хорошо
стало. И ведь, право, хотела поцеловаться с тобою… да и не поцеловала. А потом
так смешно стало, так смешно! И всю дорогу, как гуляли вместе, так вот вдруг и
хочу захохотать. На тебя смотреть не могу, так смешно. А ведь как я рада была,
что ты за меня в темницу пошла!
Пустая комната называлась «темницей».
– А ты струсила?
– Ужас как струсила.
– Да не тому еще рада, что ты на себя сказала, а рада тому
была, что ты за меня посидишь! Думаю: плачет она теперь, а я-то ее как люблю!
Завтра буду ее так целовать, так целовать! И ведь не жалко, ей-богу, не жалко
было тебя, хоть я и поплакала.
– А я-то вот и не плакала, нарочно рада была.
– Не плакала? ах ты злая! – закричала княжна, всасываясь в
меня своими губками.
– Катя, Катя! Боже мой, какая ты хорошенькая!
– Не правда ли? Ну, теперь что хочешь со мной, то и делай!
Тирань меня, щипли меня! Пожалуйста, ущипни меня! Голубчик мой, ущипни!
– Шалунья!
– Ну, еще что?
– Дурочка…
– А еще?
– А еще поцелуй меня.
И мы целовались, плакали, хохотали; у нас губы распухли от
поцелуев.
– Неточка! во-первых, ты всегда будешь ко мне спать
приходить. Ты целоваться любишь? И целоваться будем. Потом я не хочу, чтоб ты
была такая скучная. Отчего тебе скучно было? Ты мне расскажешь, а?
– Все расскажу; но мне теперь не скучно, а весело!
– Нет, уж будут у тебя румяные щеки, как у меня! Ах, кабы
завтра поскорей пришло! Тебе хочется спать, Неточка?
– Нет.
– Ну, так давай говорить.
И часа два мы еще проболтали. Бог знает, чего мы не
переговорили. Во-первых, княжна сообщила мне все свои планы для будущего и
настоящее положение вещей. И вот я узнала, что папу она любит больше всех,
почти больше меня. Потом мы порешили обе, что мадам Леотар прекрасная женщина и
что она вовсе не строгая. Далее, мы тут же выдумали, что мы будем делать
завтра, послезавтра, и вообще рассчитали жизнь чуть ли не на двадцать лет. Катя
выдумала, что мы будем так жить: она мне будет один день приказывать, а я все
исполнять, а другой день наоборот – я приказывать, а она беспрекословно
слушаться; а потом мы обе будем поровну друг другу приказывать; а там
кто-нибудь нарочно не послушается, так мы сначала поссоримся, так, для виду, а
потом как-нибудь поскорее помиримся. Одним словом, нас ожидало бесконечное
счастие. Наконец мы утомились болтать, у меня закрывались глаза. Катя смеялась
надо мной, что я соня, и сама заснула прежде меня. Наутро мы проснулись разом,
поцеловались наскоро, потому что к нам входили, и я успела добежать до своей
кровати.
Весь день мы не знали, что делать друг с другом от радости.
Мы все прятались и бегали от всех, более всего опасаясь чужого глаза. Наконец я
начала ей свою историю. Катя потрясена была до слез моим рассказом.
– Злая, злая ты этакая! Для чего ты мне раньше всего не
сказала? Я бы тебя так любила, так любила! И больно тебя мальчики били на улице?
– Больно. Я так боялась их!
– Ух, злые! Знаешь, Неточка, я сама видела, как один мальчик
другого на улице бил. Завтра я тихонько возьму Фальстафкину плетку, и уж если
один встретится такой, я его так прибью, так прибью!
Глазки ее сверкали от негодования.
Мы пугались, когда кто-нибудь входил. Мы боялись, чтоб нас
не застали, когда мы целуемся. А целовались мы в этот день по крайней мере сто
раз. Так прошел этот день и следующий. Я боялась умереть от восторга,
задыхалась от счастья. Но счастье наше продолжалось недолго.
Мадам Леотар должна была доносить о каждом движении княжны.
Она наблюдала за нами целые три дня, и в эти три дня у ней накопилось много
чего рассказать. Наконец она пошла к княгине и объявила ей все, что подметила,
– что мы обе в каком-то исступлении, уже целых три дня не разлучаемся друг с
другом, поминутно целуемся, плачем, хохочем как безумные, – как безумные без
умолку болтаем, тогда как этого прежде не было, что она не знает, чему
приписать это все, но ей кажется, что княжна в каком-нибудь болезненном
кризисе, и, наконец, ей кажется, что нам лучше видеться пореже.
– Я давно это думала, – отвечала княгиня, – уж я знала, что
эта странная сиротка наделает нам хлопот. Что мне рассказали про нее, про
прежнюю жизнь ее, – ужас, настоящий ужас! Она имеет очевидное влияние на Катю.
Вы говорите, Катя очень любит ее?
– Без памяти.
Княгиня покраснела от досады. Она уже ревновала ко мне свою
дочь.
– Это ненатурально, – сказала она. – Прежде они были так
чужды друг другу, и, признаюсь, я этому радовалась. Как бы ни была мала эта
сиротка, но я ни за что не ручаюсь. Вы меня понимаете? Она уже с молоком
всосала свое воспитание, свои привычки и, может быть, правила. И не понимаю,
что находит в ней князь? Я тысячу раз предлагала отдать ее в пансион.
Мадам Леотар вздумала было за меня заступиться, но княгиня
уже решила нашу разлуку. Тотчас прислали за Катей и уж внизу объявили ей, что
она со мной не увидится до следующего воскресенья, то есть ровно неделю.
Я узнала про все поздно вечером и была поражена ужасом; я
думала о Кате, и мне казалось, что она не перенесет нашей разлуки. Я приходила
в исступление от тоски, от горя и в ночь заболела; наутро пришел ко мне князь и
шепнул, чтоб я надеялась. Князь употребил все свои усилия, но все было тщетно:
княгиня не изменяла намерения. Мало-помалу я стала приходить в отчаяние, у меня
дух захватывало от горя.
На третий день, утром, Настя принесла мне записку от Кати.
Катя писала карандашом, страшными каракулями, следующее:
