Потом перебирала я в уме эти фразы, эти последние крики
страшного прощания. Я представляла себе этого человека – неровню; я старалась
угадать весь мучительный смысл этого слова: «неровня». Мучительно поражало меня
это отчаянное прощанье: «Я смешон и сам стыжусь за твой выбор». Что это было?
Какие это люди? О чем они тоскуют, о чем мучатся, что потеряли они? Преодолев
себя, я напряженно перечитывала опять это письмо, в котором было столько
терзающего душу отчаяния, но смысл которого был так странен, так неразрешим для
меня. Но письмо выпадало из рук моих, и мятежное волнение все более и более
охватывало мое сердце… Наконец все это должно же было чем-нибудь разрешиться, а
я не видела выхода или боялась его!
Я была почти совсем больна, когда, в один день, на нашем
дворе загремел экипаж Петра Александровича, воротившегося из Москвы. Александра
Михайловна с радостным криком бросилась навстречу мужа, но я остановилась на
месте как прикованная. Помню, что я сама была поражена до испуга внезапным
волнением своим. Я не выдержала и бросилась к себе в комнату. Я не понимала,
чего я так вдруг испугалась, но боялась за этот испуг. Через четверть часа меня
позвали и передали мне письмо от князя. В гостиной я встретила какого-то
незнакомого, который приехал с Петром Александровичем из Москвы, и, по
некоторым словам, удержанным мною, я узнала, что он располагается у нас на
долгое житье. Это был уполномоченный князя, приехавший в Петербург хлопотать по
каким-то важным делам княжеского семейства, уже давно находившимся в
заведовании Петра Александровича. Он подал мне письмо от князя и прибавил, что
княжна тоже хотела писать ко мне, до последней минуты уверяла, что письмо будет
непременно написано, но отпустила его с пустыми руками и с просьбою передать
мне, что писать ей ко мне решительно нечего, что в письме ничего не напишешь,
что она испортила целых пять листов и потом изорвала всё в клочки, что,
наконец, нужно вновь подружиться, чтоб писать друг к другу. Затем она поручила
уверить меня в скором свидании с нею. Незнакомый господин отвечал на
нетерпеливый вопрос мой, что весть о скором свидании действительно справедлива
и что все семейство очень скоро собирается прибыть в Петербург. При этом
известии я не знала, как быть от радости, поскорее ушла в свою комнату,
заперлась в ней и, обливаясь слезами, раскрыла письмо князя. Князь обещал мне
скорое свидание с ним и с Катей и с глубоким чувством поздравлял меня с моим
талантом; наконец, он благословлял меня на мое будущее и обещался устроить его.
Я плакала, читая это письмо; но к сладким слезам моим примешивалась такая
невыносимая грусть, что, помню, я за себя пугалась; а сама не знала, что со
мной делается.
Прошло несколько дней. В комнате, которая была рядом с моею,
где прежде помещался письмоводитель Петра Александровича, работал теперь каждое
утро, и часто по вечерам за полночь, новый приезжий. Часто они запирались в
кабинете Петра Александровича и работали вместе. Однажды, после обеда,
Александра Михайловна попросила меня сходить в кабинет мужа и спросить его,
будет ли он с нами пить чай. Не найдя никого в кабинете и полагая, что Петр
Александрович скоро войдет, я остановилась ждать. На стене висел его портрет.
Помню, что я вдруг вздрогнула, увидев этот портрет, и с непонятным мне самой
волнением начала пристально его рассматривать. Он висел довольно высоко; к тому
же было довольно темно, и я, чтоб удобнее рассматривать, придвинула стул и
стала на него. Мне хотелось что-то сыскать, как будто я надеялась найти
разрешение сомнений моих, и, помню, прежде всего меня поразили глаза портрета.
Меня поразило тут же, что я почти никогда не видала глаз этого человека: он
всегда прятал их под очки.
Я еще в детстве не любила его взгляда по непонятному,
странному предубеждению, но как будто это предубеждение теперь оправдалось.
Воображение мое было настроено. Мне вдруг показалось, что глаза портрета с
смущением отворачиваются от моего пронзительно-испытующего взгляда, что они
силятся избегнуть его, что ложь и обман в этих глазах; мне показалось, что я
угадала, и не понимаю, какая тайная радость откликнулась во мне на мою догадку.
Легкий крик вырвался из груди моей. В это время я услышала сзади меня шорох. Я
оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович и внимательно смотрел на меня.
Мне показалось, что он вдруг покраснел. Я вспыхнула и соскочила со стула.
– Что вы тут делаете? – спросил он строгим голосом. – Зачем
вы здесь?
Я не знала, что отвечать. Немного оправившись, я передала
ему кое-как приглашение Александры Михайловны. Не помню, что он отвечал мне, не
помню, как я вышла из кабинета; но, придя к Александре Михайловне, я совершенно
забыла ответ, которого она ожидала, и наугад сказала, что будет.
– Но что с тобой, Неточка? – спросила она. – Ты вся
раскраснелась; посмотри на себя. Что с тобой?
– Я не знаю… я скоро шла… – отвечала я.
– Тебе что же сказал Петр Александрович? – перебила она с
смущением.
Я не отвечала. В это время послышались шаги Петра
Александровича, и я тотчас же вышла из комнаты. Я ждала целые два часа в
большой тоске. Наконец пришли звать меня к Александре Михайловне. Александра
Михайловна была молчалива и озабочена. Когда я вошла, она быстро и пытливо
посмотрела на меня, но тотчас же опустила глаза. Мне показалось, что какое-то
смущение отразилось на лице ее. Скоро я заметила, что она была в дурном
расположении духа, говорила мало, на меня не глядела совсем и, в ответ на
заботливые вопросы Б., жаловалась на головную боль. Петр Александрович был
разговорчивее всегдашнего, но говорил только с Б.
Александра Михайловна рассеянно подошла к фортепьяно.
– Спойте нам что-нибудь, – сказал Б., обращаясь ко мне.
– Да, Аннета, спой твою новую арию, – подхватила Александра
Михайловна, как будто обрадовавшись предлогу. Я взглянула на нее: она смотрела
на меня в беспокойном ожидании.
Но я не умела преодолеть себя. Вместо того, чтоб подойти к
фортепьяно и пропеть хоть как-нибудь, я смутилась, запуталась, не знала, как
отговориться; наконец досада одолела меня, и я отказалась наотрез.
– Отчего же ты не хочешь петь? – сказала Александра
Михайловна, значительно взглянув на меня и, в то же время мимолетом, на мужа.
Эти два взгляда вывели меня из терпения. Я встала из-за
стола в крайнем замешательстве, но, уже не скрывая его и дрожа от какого-то
нетерпеливого и досадного ощущения, повторила с горячностью, что не хочу, не
могу, нездорова. Говоря это, я глядела всем в глаза, но бог знает, как бы
желала быть в своей комнате в ту минуту и затаиться от всех.
Б. был удивлен, Александра Михайловна была в приметной тоске
и не говорила ни слова. Но Петр Александрович вдруг встал со стула и сказал,
что он забыл одно дело, и, по-видимому в досаде, что упустил нужное время,
поспешно вышел из комнаты, предуведомив, что, может быть, зайдет позже, а
впрочем, на всякий случай пожал руку Б. в знак прощания.
– Что с вами, наконец, такое? – спросил Б. – По лицу вы в
самом деле больны.
