И тогда, как и теперь, он думал, что он один, и остановился
перед этим же зеркалом. Как и тогда, я с враждебным, неприятным чувством
очутилась с ним вместе. Но когда я услышала это пенье (пенье от него, от
которого так невозможно было ожидать чего-нибудь подобного), которое поразило
меня такой неожиданностью, что я осталась на месте как прикованная, когда в ту
же минуту сходство напомнило мне почти такое же мгновение моего детства, –
тогда, не могу передать, какое язвительное впечатление кольнуло мне сердце. Все
нервы мои вздрогнули, и в ответ на эту несчастную песню я разразилась таким
смехом, что бедный певец вскрикнул, отскочил два шага от зеркала и, бледный как
смерть, как бесславно пойманный с поличным, глядел на меня в исступлении от
ужаса, от удивления и бешенства. Его взгляд болезненно подействовал на меня. Я
отвечала ему нервным, истерическим смехом прямо в глаза, прошла, смеясь, мимо
него и вошла, не переставая хохотать, к Александре Михайловне. Я знала, что он
стоит за портьерами, что, может быть, он колеблется, не зная, войти или нет,
что бешенство и трусость приковали его к месту, – и с каким-то раздраженным,
вызывающим нетерпением я ожидала, на что он решится; я готова была побиться об
заклад, что он не войдет, и я выиграла. Он вошел только через полчаса.
Александра Михайловна долгое время смотрела на меня в крайнем изумлении. Но
тщетно допрашивала она, что со мною? Я не могла отвечать, я задыхалась. Наконец
она поняла, что я в нервном припадке, и с беспокойством смотрела за мною.
Отдохнув, я взяла ее руки и начала целовать их. Только теперь я одумалась, и
только теперь пришло мне в голову, что я бы убила ее, если б не встреча с ее
мужем. Я смотрела на нее как на воскресшую.
Вошел Петр Александрович.
Я взглянула на него мельком: он смотрел так, как будто между
нами ничего не случилось, то есть был суров и угрюм по-всегдашнему. Но по
бледному лицу и слегка вздрагивавшим краям губ его я догадалась, что он едва
скрывает свое волнение. Он поздоровался с Александрой Михайловной холодно и
молча сел на место. Рука его дрожала, когда он брал чашку чая. Я ожидала
взрыва, и на меня напал какой-то безотчетный страх. Я уже хотела было уйти, но
не решалась оставить Александру Михайловну, которая изменилась в лице, глядя на
мужа. Она тоже предчувствовала что-то недоброе. Наконец то, чего я ожидала с
таким страхом, случилось.
Среди глубокого молчания я подняла глаза и встретила очки
Петра Александровича, направленные прямо на меня. Это было так неожиданно, что
я вздрогнула, чуть не вскрикнула и потупилась. Александра Михайловна заметила
мое движение.
– Что с вами? Отчего вы покраснели? – раздался резкий и
грубый голос Петра Александровича.
Я молчала; сердце мое колотилось так, что я не могла
вымолвить слова.
– Отчего она покраснела? Отчего она все краснеет? – спросил
он, обращаясь к Александре Михайловне, нагло указывая ей на меня.
Негодование захватило мне дух. Я бросила умоляющий взгляд на
Александру Михайловну. Она поняла меня. Бледные щеки ее вспыхнули.
– Аннета, – сказала она мне твердым голосом, которого я
никак не ожидала от нее, – поди к себе, я через минуту к тебе приду: мы
проведем вечер вместе…
– Я вас спрашиваю, слышали ли меня или нет? – прервал Петр
Александрович, еще более возвышая голос и как будто не слыхав, что сказала
жена. – Отчего вы краснеете, когда встречаетесь со мной? Отвечайте!
– Оттого, что вы заставляете ее краснеть и меня также, –
отвечала Александра Михайловна прерывающимся от волнения голосом.
Я с удивлением взглянула на Александру Михайловну. Пылкость
ее возражения с первого раза была мне совсем непонятна.
– Я заставляю вас краснеть, я? – отвечал ей Петр
Александрович, казалось тоже вне себя от изумления и сильно ударяя на слово я.
– За меня вы краснели? Да разве я могу вас заставить краснеть за меня? Вам, а
не мне краснеть, как вы думаете?
Эта фраза была так понятна для меня, сказана с такой
ожесточенной, язвительной насмешкой, что я вскрикнула от ужаса и бросилась к
Александре Михайловне. Изумление, боль, укор и ужас изображались на смертельно
побледневшем лице ее. Я взглянула на Петра Александровича, сложив с умоляющим
видом руки. Казалось, он сам спохватился; но бешенство, вырвавшее у него эту
фразу, еще не прошло. Однако ж, заметив безмолвную мольбу мою, он смутился. Мой
жест говорил ясно, что я про многое знаю из того, что между ними до сих пор
было тайной, и что я хорошо поняла слова его.
– Аннета, идите к себе, – повторила Александра Михайловна
слабым, но твердым голосом, встав со стула, – мне очень нужно говорить с Петром
Александровичем…
Она была, по-видимому, спокойна; но за это спокойствие я
боялась больше, чем за всякое волнение. Я как будто не слыхала слов ее и
оставалась на месте как вкопанная. Все силы мои напрягла я, чтоб прочесть на ее
лице, что происходило в это мгновение в душе ее. Мне показалось, что она не
поняла ни моего жеста, ни моего восклицания.
– Вот что вы наделали, сударыня! – проговорил Петр
Александрович, взяв меня за руки и указав на жену.
Боже мой! Я никогда не видала такого отчаяния, которое
прочла теперь на этом убитом, помертвевшем лице. Он взял меня за руку и вывел
из комнаты. Я взглянула на них в последний раз. Александра Михайловна стояла,
облокотясь на камин и крепко сжав обеими руками голову. Все положение ее тела
изображало нестерпимую муку. Я охватила руку Петра Александровича и горячо
сжала ее.
– Ради бога! ради бога! – проговорила я прерывающимся
голосом, – пощадите!
– Не бойтесь, не бойтесь! – сказал он, как-то странно смотря
на меня, – это ничего, это припадок. Ступайте же, ступайте.
Войдя в свою комнату, я бросилась на диван и закрыла руками
лицо. Целые три часа пробыла я в таком положении и в это мгновение прожила
целый ад. Наконец я не выдержала и послала спросить, можно ли мне прийти к
Александре Михайловне. С ответом пришла мадам Леотар. Петр Александрович
прислал сказать, что припадок прошел, опасности нет, но что Александре
Михайловне нужен покой. Я не ложилась спать до трех часов утра и все думала,
ходя взад и вперед по комнате. Положение мое было загадочнее, чем когда-нибудь,
но я чувствовала себя как-то покойнее, – может быть, потому, что чувствовала
себя всех виновнее. Я легла спать, с нетерпением ожидая завтрашнего утра.
Но на другой день я, к горестному изумлению, заметила
какую-то необъяснимую холодность в Александре Михайловне. Сначала мне
показалось, что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною после
вчерашней сцены с мужем, которой я поневоле была свидетельницей. Я знала, что
это дитя способно покраснеть передо мною и просить у меня же прощения за то,
что несчастная сцена, может быть, оскорбила вчера мое сердце. Но вскоре я
заметила в ней какую-то другую заботу и досаду, проявлявшуюся чрезвычайно
неловко: то она ответит мне сухо и холодно, то слышится в словах ее какой-то
особенный смысл; то, наконец, она вдруг сделается со мной очень нежна, как
будто раскаиваясь в этой суровости, которой не могло быть в ее сердце, и
ласковые, тихие слова ее как будто звучат каким-то укором. Наконец я прямо
спросила ее, что с ней и нет ли у ней чего мне сказать? На быстрый вопрос мой
она немного смутилась, но тотчас же, подняв на меня свои большие тихие глаза и
смотря на меня с нежной улыбкой, сказала:
