– Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня так
быстро спросила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила так скоро…
уверяю тебя. Но, слушай, – отвечай мне правду, дитя мое: есть что-нибудь у тебя
на сердце такое, от чего бы ты так не смутилась, если б тебя о том спросили так
же быстро и неожиданно?
– Нет, – отвечала я, посмотрев на нее ясными глазами.
– Ну, вот и хорошо! Если б ты знала, друг мой, как я тебе
благодарна за этот прекрасный ответ. Не то чтоб я тебя могла подозревать в
чем-нибудь дурном, – никогда! Я не прощу себе и мысли об этом. Но слушай: взяла
я тебя дитятей, а теперь тебе семнадцать лет. Ты видела сама: я больная, я сама
как ребенок, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла заменить тебе вполне
родную мать, несмотря на то что любви к тебе слишком достало бы на то в моем
сердце. Если ж теперь меня так мучит забота, то, разумеется, не ты виновата, а
я. Прости ж мне и за вопрос и за то, что я, может быть, невольно не исполнила
всех моих обещаний, которые дала тебе и батюшке, когда взяла тебя из его дома.
Меня это очень беспокоит и часто беспокоило, друг мой.
Я обняла ее и заплакала.
– О, благодарю, благодарю вас за все! – сказала я, обливая
ее руки слезами. – Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были мне
больше чем мать; да благословит вас бог за все, что вы сделали оба, вы и князь,
мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!
– Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче,
крепче! Знаешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меня
обнимаешь.
– Нет, нет, – говорила я, разрыдавшись, как ребенок, – нет,
этого не будет! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Верьте, мы будем
счастливы.
– Спасибо тебе, спасибо, что ты так любишь меня. Теперь
около меня мало людей; меня все оставили!
– Кто же оставили? кто они?
– Прежде были и другие кругом меня; ты не знаешь, Неточка.
Они меня все оставили, все ушли, точно призраки были. А я их так ждала, всю
жизнь ждала; бог с ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень; скоро
пойдет снег: с первым снегом я и умру, – да; но я и не тужу. Прощайте!
Лицо ее было бледно и худо; на каждой щеке горело зловещее,
кровавое пятно; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара.
Она подошла к фортепьяно и взяла несколько аккордов; в это
мгновение с треском лопнула струна и заныла в длинном дребезжащем звуке…
– Слышишь, Неточка, слышишь? – сказала она вдруг каким-то
вдохновенным голосом, указывая на фортепьяно. – Эту струну слишком, слишком
натянули: она не вынесла и умерла. Слышишь, как жалобно умирает звук!
Она говорила с трудом. Глухая душевная боль отразилась на
лице ее, и глаза ее наполнились слезами.
– Ну, полно об этом, Неточка, друг мой; довольно; приведи
детей.
Я привела их. Она как будто отдохнула, на них глядя, и через
час отпустила их.
– Когда я умру, ты не оставишь их, Аннета? Да? – сказала она
мне шепотом, как будто боясь, чтоб нас кто-нибудь не подслушал.
– Полноте, вы убьете меня! – могла только я проговорить ей в
ответ.
– Я ведь шутила, – сказала она, помолчав и улыбнувшись. – А
ты и поверила? Я ведь иногда бог знает что говорю. Я теперь как дитя; мне нужно
все прощать.
Тут она робко посмотрела на меня, как будто боясь что-то
выговорить. Я ожидала.
– Смотри не пугай его, – проговорила она наконец, потупив
глаза, с легкой краской в лице и так тихо, что я едва расслышала.
– Кого? – спросила я с удивлением.
– Мужа. Ты, пожалуй, расскажешь ему все потихоньку.
– Зачем же, зачем? – повторяла я все более и более в
удивлении.
– Ну, может быть, и не расскажешь, как знать! – отвечала
она, стараясь как можно хитрее взглянуть на меня, хотя все та же простодушная
улыбка блестела на губах ее и краска все более и более вступала ей в лицо. –
Полно об этом; я ведь все шучу.
Сердце мое сжималось все больнее и больнее.
– Только послушай, ты их будешь любить, когда я умру, – да?
– прибавила она серьезно и опять как будто с таинственным видом, – так, как бы
родных детей своих любила. – да? Припомни: я тебя всегда за родную считала и от
своих не рознила.
– Да, да, – отвечала я, не зная, что говорю, и задыхаясь от
слез и смущения.
Горячий поцелуй зажегся на руке моей, прежде чем я успела
отнять ее. Изумление сковало мне язык.
«Что с ней? что она думает? что вчера у них было такое?» –
пронеслось в моей голове.
Через минуту она стала жаловаться на усталость.
– Я уже давно больна, только не хотела пугать вас обоих, –
сказала она. – Ведь вы меня оба любите, – да?.. До свидания, Неточка; оставь
меня, а только вечером приди ко мне непременно. Придешь?
Я дала слово; но рада была уйти. Я не могла более вынести.
Бедная, бедная! Какое подозрение провожает тебя в могилу? –
восклицала я рыдая, – какое новое горе язвит и точит твое сердце, и о котором
ты едва смеешь вымолвить слово? Боже мой! Это долгое страдание, которое я уже
знала теперь все наизусть, эта жизнь без просвета, эта любовь робкая, ничего не
требующая, и даже теперь, теперь, почти на смертном одре своем, когда сердце
рвется пополам от боли, она, как преступная, боится малейшего ропота, жалобы, –
и вообразив, выдумав новое горе, она уже покорилась ему, помирилась с ним!..
Вечером, в сумерки, я, воспользовавшись отсутствием Оврова
(приезжего из Москвы), прошла в библиотеку, отперла шкаф и начала рыться в
книгах, чтоб выбрать какую-нибудь для чтения вслух Александре Михайловне. Мне
хотелось отвлечь ее от черных мыслей и выбрать что-нибудь веселое, легкое… Я
разбирала долго и рассеянно. Сумерки сгущались; а вместе с ними росла и тоска
моя. В руках моих очутилась опять эта книга, развернутая на той же странице, на
которой и теперь я увидала следы письма, с тех пор не сходившего с груди моей,
– тайны, с которой как будто переломилось и вновь началось мое существование и
повеяло на меня так много холодного, неизвестного, таинственного, неприветливого,
уже и теперь издали так сурово грозившего мне… «Что с нами будет, – думала я, –
угол, в котором мне было так тепло, так привольно, – пустеет! Чистый, светлый
дух, охранявший юность мою, оставляет меня. Что впереди?» Я стояла в каком-то
забытьи над своим прошедшим, так теперь милым сердцу, как будто силясь прозреть
вперед, в неизвестное, грозившее мне… Я припоминаю эту минуту, как будто теперь
вновь переживаю ее: так сильно врезалась она в моей памяти.
Я держала в руках письмо и развернутую книгу; лицо мое было
омочено слезами. Вдруг я вздрогнула от испуга: надо мной раздался знакомый мне
голос. В то же время я почувствовала, что письмо вырвали из рук моих. Я
вскрикнула и оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович. Он схватил меня
за руку и крепко удерживал на месте; правой рукой подносил он к свету письмо и
силился разобрать первые строки… Я закричала; я скорей готова была умереть, чем
оставить это письмо в руках его. По торжествующей улыбке я видела, что ему
удалось разобрать первые строки. Я теряла голову…
