Мгновение спустя я бросилась к нему, почти не помня себя, и
вырвала письмо из рук его. Все это случилось так скоро, что я еще сама не
понимала, какие образом письмо очутилось у меня опять. Но, заметив, что он
снова хочет вырвать его из рук моих, я поспешно спрятала письмо на груди и
отступила на три шага.
Мы с полминуты смотрели друг на друга молча. Я еще
содрогалась от испуга; он – бледный, с дрожащими, посинелыми от гнева губами,
первый прервал молчание.
– Довольно! – сказал он слабым от волнения голосом. – Вы,
верно, не хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно.
Только теперь я одумалась, и оскорбление, стыд, негодование
против грубого насилия захватили мне дух. Горячие слезы потекли по
разгоревшимся щекам моим. Я вся дрожала от волнения и некоторое время была не в
силах вымолвить слова.
– Вы слышали? – сказал он, подойдя во мне на два шага…
– Оставьте меня, оставьте! – закричала я, отодвигаясь от
него. – Вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..
– Как? что это значит? И вы еще смеете принимать такой тон…
после того, что вы… Отдайте, говорю вам!
Он еще раз шагнул ко мне, но, взглянув на меня, увидел в
глазах моих столько решимости, что остановился, как будто в раздумье.
– Хорошо! – сказал он наконец сухо, как будто остановившись
на одном решении, но все еще через силу подавляя себя. – Это своим чередом, а
сперва…
Тут он осмотрелся кругом.
– Вы… кто вас пустил в библиотеку? почему этот шкаф отворен?
где взяли ключ?
– Я не буду вам отвечать, – сказала я, – я не могу с вами
говорить. Пустите меня, пустите!
Я пошла к дверям.
– Позвольте, – сказал он, остановив меня за руку, – вы так
не уйдете!
Я молча вырвала у него свою руку и снова сделала движение к дверям.
– Хорошо же. Но я не могу вам позволить, в самом деле,
получать письма от ваших любовников, в моем доме…
Я вскрикнула от испуга и взглянула на него как потерянная…
– И потому…
– Остановитесь! – закричала я. – Как вы можете? как вы могли
мне сказать?.. Боже мой! боже мой!..
– Что? что! вы еще угрожаете мне?
Но я смотрела на него бледная, убитая отчаянием. Сцена между
нами дошла до последней степени ожесточения, которого я не могла понять. Я
молила его взглядом не продолжать далее. Я готова была простить за оскорбление,
с тем чтоб он остановился. Он смотрел на меня пристально и видимо колебался.
– Не доводите меня до крайности, – прошептала я в ужасе.
– Нет-с, это нужно кончить! – сказал он наконец, как будто
одумавшись. – Признаюсь вам, я было колебался от этого взгляда, – прибавил он с
странной улыбкой. – Но, к несчастию, дело само за себя говорит. Я успел
прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите! нет,
выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только,
что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способность
отлично лгать, а потому повторяю…
По мере того как он говорил, его лицо все более и более
искажалось от злобы. Он бледнел; губы его кривились и дрожали, так что он,
наконец, с трудом произнес последние слова. Становилось темно. Я стояла без
защиты, одна, перед человеком, который в состоянии оскорблять женщину. Наконец,
все видимости были против меня; я терзалась от стыда, терялась, не могла понять
злобы этого человека. Не отвечая ему, вне себя от ужаса я бросилась вон из
комнаты и очнулась, уж стоя при входе в кабинет Александры Михайловны. В это
мгновение послышались и его шаги; я уже хотела войти в комнату, как вдруг
остановилась как бы пораженная громом.
«Что с нею будет? – мелькнуло в моей голове. – Это письмо!..
Нет, лучше всё на свете, чем этот последний удар в ее сердце», – и я бросилась
назад. Но уж было поздно: он стоял подле меня.
– Куда хотите пойдемте, – только не здесь, не здесь! –
шепнула я, схватив его руку. – Пощадите ее! Я приду опять в библиотеку или…
куда хотите! Вы убьете ее!
– Это вы убьете ее! – отвечал он, отстраняя меня.
Все надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотелось
перенесть всю сцену к Александре Михайловне.
– Ради бога! – говорила я, удерживая его всеми силами.
Но в это мгновение поднялась портьера, и Александра
Михайловна очутилась перед нами. Она смотрела на нас в удивлении. Лицо ее было
бледнее всегдашнего. Она с трудом держалась на ногах. Видно было, что ей
больших усилий стоило дойти до нас, когда она заслышала наши голоса.
– Кто здесь? о чем вы здесь говорили? – спросила она, смотря
на нас в крайнем изумлении.
Несколько мгновений длилось молчание, и она побледнела как
полотно. Я бросилась к ней, крепко обняла ее и увлекла назад в кабинет. Петр
Александрович вошел вслед за мною. Я спрятала лицо свое на груди ее и все
крепче, крепче обнимала ее, замирая от ожидания.
– Что с тобою, что с вами? – спросила в другой раз
Александра Михайловна.
– Спросите ее. Вы еще вчера так ее защищали, – сказал Петр
Александрович, тяжело опускаясь в кресла.
Я все крепче и крепче сжимала ее в своих объятиях.
– Но, боже мой, что ж это такое? – проговорила Александра
Михайловна в страшном испуге. – Вы так раздражены, она испугана, в слезах.
Аннета, говори мне все, что было между вами.
– Нет, позвольте мне сперва, – сказал Петр Александрович,
подходя к нам, взяв меня за руку и оттащив от Александры Михайловны. – Стойте
тут, – сказал он, указав на средину комнаты. – Я вас хочу судить перед той,
которая заменила вам мать. А вы успокойтесь, сядьте, – прибавил он, усаживая
Александру Михайловну на кресла. – Мне горько, что я не мог вас избавить от
этого неприятного объяснения; но оно необходимо.
– Боже мой! что ж это будет? – проговорила Александра
Михайловна, в глубокой тоске перенося свой взгляд поочередно на меня и на мужа.
Я ломала руки, предчувствуя роковую минуту. От него я уж не ожидала пощады.
– Одним словом, – продолжал Петр Александрович, – я хотел,
чтоб вы рассудили вместе со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего, это одна из
ваших фантазий), вы всегда – еще вчера, например, – думали, говорили… но не
знаю, как сказать; я краснею от предположений… Одним словом, вы защищали ее, вы
нападали на меня, вы уличали меня в неуместной строгости; вы намекали еще на
какое-то другое чувство, будто бы вызывающее меня на эту неуместную строгость;
вы… но я не понимаю, отчего я не могу подавить своего смущения, эту краску в
лице при мысли о ваших предположениях; отчего я не могу сказать о них гласно,
открыто, при ней… Одним словом, вы…
