И вот когда я проснулась на другой день, первою мыслию,
первою заботою моею был дом с красными занавесами. Только что матушка вышла со
двора, я вскарабкалась на окошко и начала смотреть на него. Уже давно этот дом
поразил мое детское любопытство. Особенно я любила смотреть на него ввечеру,
когда на улице зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то кровавым,
особенным блеском красные, как пурпур, гардины за цельными стеклами ярко
освещенного дома. К крыльцу почти всегда подъезжали богатые экипажи на
прекрасных, гордых лошадях, и все завлекало мое любопытство: и крик, и суматоха
у подъезда, и разноцветные фонари карет, и разряженные женщины, которые
приезжали в них. Все это в моем детском воображении принимало вид чего-то царственно-пышного
и сказочно-волшебного. Теперь же, после встречи с отцом у богатого дома, дом
сделался для меня вдвое чудеснее и любопытнее. Теперь в моем пораженном
воображении начали рождаться какие-то чудные понятия и предположения. И я не
удивляюсь, что среди таких странных людей, как отец и мать, я сама сделалась
таким странным, фантастическим ребенком. Меня как-то особенно поражал контраст
их характеров. Меня поражало, например, то, что матушка вечно заботилась и
хлопотала о нашем бедном хозяйстве, вечно попрекала отца, что она одна за всех
труженица, и я невольно задавала себе вопрос: почему же батюшка совсем не
помогает ей, почему же он как будто чужой живет в нашем доме? Несколько
матушкиных слов дало мне об этом понятие, и я с каким-то удивлением узнала, что
батюшка артист (это слово я удержала в памяти), что батюшка человек с талантом;
в моем воображении тотчас же сложилось понятие, что артист какой-то особенный
человек, непохожий на других людей. Может быть, самое поведение отца навело
меня на эту мысль; может быть, я слышала что-нибудь, что теперь вышло из моей
памяти; но как-то странно понятен был для меня смысл слов отца, когда он сказал
их один раз при мне с каким-то особенным чувством. Эти слова были, что «придет
время, когда и он не будет в нищете, когда он сам будет барин и богатый
человек, и что, наконец, он воскреснет снова, когда умрет матушка». Помню, я
сначала испугалась этих слов до крайности. Я не могла оставаться в комнате,
выбежала в наши холодные сени и там, облокотясь, на окно и закрыв руками лицо,
зарыдала. Но потом, когда я поминутно раздумывала об этом, когда я свыклась с
этим ужасным желанием отца, – фантазия вдруг пришла мне на помощь. Да я и сама
не могла долго мучиться неизвестностью и должна была непременно остановиться на
каком-нибудь предположении. И вот, – не знаю, как началось это все сначала, –
но под конец я остановилась на том, что, когда умрет матушка, батюшка оставит
эту скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною. Но куда? – я до самого
последнего времени не могла себе ясно представить. Помню только, что все, чем
могла я украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я непременно решила, что мы
пойдем вместе), все, что только могло создаться блестящего, пышного и
великолепного в моей фантазии, – все было приведено в действие в этих
мечтаниях. Мне казалось, что мы тотчас же станем богаты; я не буду ходить на
посылках в лавочку, что было очень тяжело для меня, потому что меня всегда
обижали дети соседнего дома, когда я выходила из дому, и этого я ужасно
боялась, особенно когда несла молоко или масло, зная, что если пролью, то с
меня строго взыщется; потом я порешила, мечтая, что батюшка тотчас сошьет себе
хорошее платье, что мы поселимся в блестящем доме, и вот теперь – этот богатый
дом с красными занавесами и встреча возле него с батюшкою, который хотел мне
что-то показать в нем, пришли на помощь моему воображению. И тотчас же
сложилось в моих догадках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в нем
жить в каком-то вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, я
с напряженным любопытством смотрела из окна на этот волшебный для меня дом,
припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких я никогда еще не
видала; мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из окон; я
всматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и все старалась
угадать, что такое там делается, – и все казалось мне, что там рай и всегдашний
праздник. Я возненавидела наше бедное жилище, лохмотья, в которых сама ходила,
и когда однажды матушка закричала на меня и приказала сойти с окна, на которое
я забралась по обыкновению, то мне тотчас же пришло на ум, что она хочет, чтоб
я не смотрела именно на этот дом, чтоб я не думала об нем, что ей неприятно
наше счастие, что она хочет помешать ему и в этот раз… Целый вечер я внимательно
и подозрительно смотрела на матушку.
И как могла родиться во мне такая ожесточенность к такому
вечно страдавшему существу, как матушка? Только теперь понимаю я ее
страдальческую жизнь и без боли в сердце не могу вспомнить об этой мученице.
Даже и тогда, в темную эпоху моего чудного детства, в эпоху такого
неестественного развития моей первой жизни, часто сжималось мое сердце от боли
и жалости, – и тревоги, смущение и сомнение западали в мою душу. Уже и тогда
совесть восставала во мне, и часто, с мучением и страданием, я чувствовала
несправедливость свою к матушке. Но мы как-то чуждались друг друга, и не помню,
чтоб я хоть раз приласкалась к ней. Теперь часто самые ничтожные воспоминания
язвят и потрясают мою душу. Раз, помню (конечно, что я расскажу теперь,
ничтожно мелочно, грубо, но именно такие воспоминания как-то особенно терзают
меня и мучительнее всего напечатлелись в моей памяти), – раз, в один вечер,
когда отца не было дома, матушка стала посылать меня в лавочку купить ей чаю и
сахару. Но она все раздумывала и все не решалась и вслух считала медные деньги,
– жалкую сумму, которою могла располагать. Она считала, а думаю, с полчаса и
все не могла окончить расчетов. К тому же в иные минуты, вероятно от горя, она
впадала в какое-то бессмыслие. Как теперь помню, она все что-то приговаривала,
считая, тихо, размеренно, как будто роняя слова ненарочно; губы и щеки ее были
бледны, руки всегда дрожали, и она всегда качала головою, когда рассуждала
наедине.
– Нет, не нужно, – сказала она, поглядев на меня, – я лучше
спать лягу. А? хочешь ты спать, Неточка?
Я молчала; тут она приподняла мою голову и посмотрела на
меня так тихо, так ласково, лицо ее прояснело и озарилось такою материнскою
улыбкой, что все сердце заныло во мне и крепко забилось. К тому же она меня
назвала Неточкой, что значило, что в эту минуту она особенно любит меня. Это
название она изобрела сама, любовно переделав мое имя, Анна, в уменьшительное
Неточка, и когда она называла меня так, то значило, что ей хотелось приласкать
меня. Я была тронута; мне хотелось обнять ее, прижаться к ней и заплакать с нею
вместе. Она, бедная, долго гладила меня потом по голове, – может быть, уже
машинально и позабыв, что ласкает меня, и все приговаривала: «Дитя мое, Аннета,
Неточка!» Слезы рвались из глаз моих, но я крепилась и удерживалась. Я как-то
упорствовала, не выказывая перед ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да, это
не могло быть естественным ожесточением во мне. Она не могла так возбудить меня
против себя единственно только строгостью своею со мною. Нет! меня испортила
фантастическая, исключительная любовь моя к отцу. Иногда я просыпалась по
ночам, в углу, на своей коротенькой подстилке, под холодным одеялом, и мне
всегда становилось чего-то страшно. Впросонках я вспоминала о том, как еще недавно,
когда я была поменьше, спала вместе с матушкой и меньше боялась проснуться
ночью: стоило только прижаться к ней, зажмурить глаза и крепче обнять ее – и
тотчас, бывало, заснешь. Я все еще чувствовала, что как-то не могла не любить
ее потихоньку. Я заметила потом, что и многие дети часто бывают уродливо
бесчувственны и если полюбят кого, то любят исключительно. Так было и со мною.
