Придя к этому заключению, он вернулся домой вдвое злее и
раздражительнее, чем вышел. Приготовления к поминкам в комнате Катерины Ивановны
завлекли отчасти его любопытство. Он кой-что и вчера еще слышал об этих
поминках; даже помнилось, как будто и его приглашали, но за собственными
хлопотами он все это остальное пропустил без внимания. Поспешив осведомиться у
г-жи Липпевехзель, хлопотавшей в отсутствие Катерины Ивановны (находившейся на
кладбище) около накрывавшегося стола, он узнал, что поминки будут
торжественные, что приглашены почти все жильцы, из них даже и незнакомые
покойному, что приглашен даже Андрей Семенович Лебезятников, несмотря на бывшую
его ссору с Катериной Ивановной, и, наконец, он сам, Петр Петрович, не только
приглашен, но даже с большим нетерпением ожидается, так как он почти самый
важный гость из всех жильцов. Сама Амалия Ивановна приглашена была тоже с
большим почетом, несмотря на все бывшие неприятности, а потому хозяйничала и
хлопотала теперь, почти чувствуя от этого наслаждение, а сверх того была вся
разодета хоть и в траур, но во все новое, в шелковое, в пух и прах, и гордилась
этим. Все эти факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль, и он
прошел в свою комнату, то есть в комнату Андрея Семеновича Лебезятникова, в
некоторой задумчивости. Дело в том, что он узнал тоже, что в числе приглашенных
находится и Раскольников.
Андрей Семенович сидел почему-то все это утро дома. С этим
господином у Петра Петровича установились какие-то странные, впрочем, отчасти и
естественные отношения: Петр Петрович презирал и ненавидел его даже сверх меры,
почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как будто
несколько опасался его. Он остановился у него по приезде в Петербург не из
одной только скаредной экономии, хотя это и было почти главною причиной, но
была тут и другая причина. Еще в провинции слышал он об Андрее Семеновиче,
своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых молодых прогрессистов и
даже как об играющем значительную роль в иных любопытных и баснословных
кружках. Это поразило Петра Петровича. Вот эти-то мощные, всезнающие, всех
презирающие и всех обличающие кружки уже давно пугали Петра Петровича каким-то
особенным страхом, совершенно, впрочем, неопределенным. Уж, конечно, сам он, да
еще в провинции, не мог ни о чем в этом роде составить себе, хотя
приблизительно, точное понятие. Слышал он, как и все, что существуют, особенно
в Петербурге, какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч. и проч., но,
подобно многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до
нелепого. Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было
главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно
при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург. В этом отношении он
был, как говорится, испуган, как бывают иногда испуганы маленькие дети.
Несколько лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою
карьеру, он встретил два случая жестоко обличенных губернских довольно
значительных лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему
покровительствовали. Один случай кончился для обличенного лица как-то особенно
скандально, а другой чуть-чуть было не кончился даже и весьма хлопотливо. Вот
почему Петр Петрович положил, по приезде в Петербург, немедленно разузнать, в
чем дело, и если надо, то на всякий случай забежать вперед и заискать у
«молодых поколений наших». В этом случае надеялся он на Андрея Семеновича и при
посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как округлять известные
фразы с чужого голоса…
Конечно, он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче
чрезвычайно пошленького и простоватого человечка. Но это нисколько не
разуверило и не ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все
прогрессисты такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство.
Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так
на него и накинулся) ему никакого не было дела. У него была своя собственная
цель. Ему надо было только поскорей немедленно разузнать: что и как тут
случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться собственно ему
или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А если
обличат, то за что именно, и за что, собственно, теперь обличают? Мало того:
нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если они и в
самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь
подустроить в своей карьере именно через их же посредство? Одним словом,
предстояли сотни вопросов.
Этот Андрей Семенович был худосочный и золотушный человек,
малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в
виде котлет, которыми он очень гордился. Сверх того, у него почти постоянно
болели глаза. Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная,
а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, – что, в сравнении с фигуркой его,
почти всегда выходило смешно. У Амалии Ивановны он считался, впрочем, в числе
довольно почетных жильцов, то есть не пьянствовал и за квартиру платил
исправно. Несмотря на все эти качества, Андрей Семенович действительно был
глуповат. Прикомандировался же он к прогрессу и к «молодым поколениям нашим» –
по страсти. Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков,
дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают
непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы
мигом окарикатурить все, чему они же иногда самым искренним образом служат.
Впрочем, Лебезятников, несмотря даже на то, что был очень
добренький, тоже начинал отчасти не терпеть своего сожителя и бывшего опекуна
Петра Петровича. Сделалось это с обеих сторон как-то невзначай и взаимно. Как
ни был простоват Андрей Семенович, но все-таки начал понемногу разглядывать,
что Петр Петрович его надувает и втайне презирает и что «не такой совсем этот
человек». Он было попробовал ему излагать систему Фурье и теорию Дарвина, но
Петр Петрович, особенно в последнее время, начал слушать как-то уж слишком
саркастически, а в самое последнее время – так даже стал браниться. Дело в том,
что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький
и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не
имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь
с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает
порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и что уж куда ему быть обличителем!
Кстати, заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно
принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы,
то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал
ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны»,
где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с
первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих
будущих детей и проч. и проч. – все в этом роде. Петр Петрович, по обыкновению
своему, не возражал на такие приписываемые ему качества и допускал хвалить себя
даже этак, – до того приятна была ему всякая похвала.
Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро
несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток
и серий. Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по
комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с
пренебрежением. Петр Петрович ни за что бы, например, не поверил, что и
действительно Андрей Семенович может смотреть на такие деньги равнодушно;
Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом
деле Петр Петрович, может быть, способен про него так думать, да еще и рад,
пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными
пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы
между ними обоими разницу.
