– Я все слышал и все видел, – сказал он, особенно упирая на
последнее слово. – Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали
избегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могу
сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не
только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее
не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, – да, да,
мне это нравится.
– Э, все это вздор! – бормотал Петр Петрович, несколько в
волнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.
– Нет, не вздор! Человек, оскорбленный и раздосадованный,
как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других,
– такой человек-с… хотя поступками своими он делает социальную ошибку, – тем не
менее… достоин уважения! Я даже не ожидал от вас, Петр Петрович, тем более что по
вашим понятиям, о! как еще мешают вам ваши понятия! Как волнует, например, вас
эта вчерашняя неудача, – восклицал добренький Андрей Семенович, опять
почувствовав усиленное расположение к Петру Петровичу, – и к чему, к чему вам
непременно этот брак, этот законный брак, благороднейший, любезнейший Петр
Петрович? К чему вам непременно эта законность в браке? Ну, если хотите, так
бейте меня, а я рад, рад, что он не удался, что вы свободны, что вы не совсем
еще погибли для человечества, рад… Видите ли: я высказался!
– К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу рогов
носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, – чтобы
что-нибудь ответить, сказал Лужин. Он был чем-то особенно занят и задумчив.
– Детей? Вы коснулись детей? – вздрогнул Андрей Семенович,
как боевой конь, заслышавший военную трубу, – дети – вопрос социальный и вопрос
первой важности, я согласен; но вопрос о детях разрешится иначе. Некоторые даже
совершенно отрицают детей, как всякий намек на семью. Мы поговорим о детях
после, а теперь займемся рогами! Признаюсь вам, это мой слабый пункт. Это
скверное, гусарское, пушкинское выражение даже немыслимо в будущем лексиконе.
Да и что такое рога? О, какое заблуждение! Какие рога? Зачем рога? Какой вздор!
Напротив, в гражданском-то браке их и не будет! Рога – это только естественное
следствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так что
в этом смысле они даже нисколько не унизительны… И если я когда-нибудь, –
предположив нелепость, – буду в законном браке, то я даже рад буду вашим
растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих пор я только
любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Вы
смеетесь? Это потому, что вы не в силах оторваться от предрассудков! Черт
возьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; но
ведь это только подлое следствие подлого факта, где унижены и тот и другой.
Когда же рога ставятся открыто, как в гражданском браке, тогда уже их не
существует, они немыслимы и теряют даже название рогов. Напротив, жена ваша
докажет вам только, как она же уважает вас, считая вас неспособным
воспротивиться ее счастию и настолько развитым, чтобы не мстить ей за нового
мужа. Черт возьми, я иногда мечтаю, что, если бы меня выдали замуж, тьфу! если
б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется,
сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг мой, –
сказал бы я ей, – я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала,
– вот!» Так ли, так ли я говорю?..
Петр Петрович хихикал слушая, но без особого увлечения. Он
даже мало и слушал. Он действительно что-то обдумывал другое, и даже
Лебезятников, наконец, это заметил. Петр Петрович был даже в волнении, потирал
руки, задумывался. Все это Андрей Семенович после сообразил и припомнил…
II
Трудно было бы в точности обозначить причины, вследствие
которых в расстроенной голове Катерины Ивановны зародилась идея этих
бестолковых поминок. Действительно, на них ухлопаны были чуть ли не десять
рублей из двадцати с лишком, полученных от Раскольникова собственно на похороны
Мармеладова. Может быть, Катерина Ивановна считала себя обязанною перед
покойником почтить его память «как следует», чтобы знали все жильцы и Амалия
Ивановна в особенности, что он был «не только их совсем не хуже, а, может быть,
еще и гораздо получше-с» и что никто из них не имеет права перед ним «свой нос
задирать». Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость
бедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных в
нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и
тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и
чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие. Весьма вероятно и то, что Катерине
Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она,
казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным
жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не
для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже
сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того
готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки. Эти
пароксизмы гордости и тщеславия посещают иногда самых бедных и забитых людей и,
по временам, обращаются у них в раздражительную, неудержимую потребность. А
Катерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем убить
обстоятельствами, но забить ее нравственно, то есть запугать и подчинить себе
ее волю, нельзя было. Сверх того, Сонечка весьма основательно про нее говорила,
что у ней ум мешается. Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя
было сказать, но действительно в последнее время, во весь последний год, ее
бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться. Сильное
развитие чахотки, как говорят медики, тоже способствует помешательству
умственных способностей.
Вин во множественном числе и многоразличных сортов не было,
мадеры тоже: это было преувеличено, но вино было. Были водка, ром и
лиссабонское, всё сквернейшего качества, но всего в достаточном количестве. Из
яств, кроме кутьи, было три-четыре блюда (между прочим, и блины), всё с кухни
Амалии Ивановны, да сверх того ставились разом два самовара для предполагавшихся
после обеда чаю и пуншу. Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна с
помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего
проживавшего у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на
посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и все это утро сломя
голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это
последнее обстоятельство. За каждыми пустяками он поминутно прибегал к самой
Катерине Ивановне, бегал даже отыскивать ее в Гостиный двор, называл ее
беспрестанно: «пани хорунжина», и надоел ей, наконец, как редька, хотя сначала
она и говорила, что без этого «услужливого и великодушного» человека она бы
совсем пропала. В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить
первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его
так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные
обстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно и
чистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом,
разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она,
только еще несколько часов назад, буквально поклонялась. От природы была она
характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и
неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и
радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая
малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в
один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и
метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену. Амалия
Ивановна тоже вдруг приобрела почему-то необыкновенное значение и
необыкновенное уважение от Катерины Ивановны, единственно потому, может быть,
что затеялись эти поминки и что Амалия Ивановна всем сердцем решилась
участвовать во всех хлопотах: она взялась накрыть стол, доставить белье, посуду
и проч. и приготовить на своей кухне кушанье. Ее уполномочила во всем и
оставила по себе Катерина Ивановна, сама отправляясь на кладбище.
Действительно, все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно
чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было
сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к
известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично
исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся
разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье. Эта гордость,
хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле,
точно без Амалии Ивановны и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже
и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка
тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам? Из
милости! Прошу покорно! У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и
чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что
какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню
бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать
своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо
будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает
что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно. Другая
неприятность тоже отчасти способствовала раздражению Катерины Ивановны: на
похоронах из жильцов, званных на похороны, кроме полячка, который успел-таки
забежать и на кладбище, никто почти не был; к поминкам же, то есть к закуске,
явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем даже
виде, так, дрянь какая-то. Которые же из них постарше и посолиднее, те все, как
нарочно, будто сговорившись, манкировали. Петр Петрович Лужин, например, самый,
можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же
вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то есть Амалии
Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший
человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа,
принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы
выхлопотать ей значительный пенсион. Заметим здесь, что если Катерина Ивановна
и хвалилась чьими-нибудь связями и состоянием, то это без всякого интереса,
безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полноты
сердца, из одного только удовольствия восхвалить и придать еще более цены
хвалимому. За Лужиным и, вероятно, «беря с него пример», не явился и «этот
скверный мерзавец Лебезятников». «Уж этот-то что об себе думает? Его только из
милости пригласили, и то потому, что он с Петром Петровичем в одной комнате
стоит и знакомый его, так неловко было не пригласить». Не явилась тоже и одна тонная
дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только
недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на
шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник
возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне,
через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь
прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных
жильцов, которых ноги не стоят». Катерина Ивановна нарочно положила теперь
пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более
что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, – так
вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют и приглашают,
не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле
привыкла жить. Об этом непременно предполагалось им объяснить за столом, равно
как и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить,
что нечего было при встречах отворачиваться и что это было чрезвычайно глупо.
Не пришел тоже и толстый подполковник (в сущности, отставной штабс-капитан), но
оказалось, что он «без задних ног» еще со вчерашнего утра. Одним словом,
явились только: полячок, потом один плюгавенький канцелярист без речей, в
засаленном фраке, в угрях и с противным запахом; потом еще один глухой и почти
совсем слепой старичок, когда-то служивший в каком-то почтамте и которого
кто-то с незапамятных времен и неизвестно для чего содержал у Амалии Ивановны.
Явился тоже один пьяный отставной поручик, в сущности провиантский
чиновник,
[63]
с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте себе», без
жилета! Один какой-то сел прямо за стол, даже не поклонившись Катерине
Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в
халате, но уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии
Ивановны и полячка успели-таки его вывести. Полячок, впрочем, привел с собою
еще каких-то двух других полячков, которые вовсе никогда и не жили у Амалии
Ивановны и которых никто до сих пор в нумерах не видал. Все это чрезвычайно
неприятно раздражило Катерину Ивановну. «Для кого же после этого делались все
приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без
того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих
маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними
присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики. Одним
словом, Катерина Ивановна поневоле должна была встретить всех с удвоенною
важностью и даже с высокомерием. Особенно строго оглядела она некоторых и
свысока пригласила сесть за стол. Считая почему-то, что за всех неявившихся
должна быть в ответе Амалия Ивановна, она вдруг стала обращаться с ней до
крайности небрежно, что та немедленно заметила и до крайности была этим
пикирована. Такое начало не предвещало хорошего конца. Наконец, уселись.
