Раскольников вошел почти в ту самую минуту, как воротились с
кладбища. Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он
был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через
два года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а
во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что,
несмотря на все желание, не мог быть на похоронах. Она так на него и
накинулась, посадила его за стол подле себя по левую руку (по правую села
Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы
правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный
кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в
эти последние два дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом
спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое
негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто
самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но
преимущественно над самою хозяйкой.
– Во всем эта кукушка виновата. Вы понимаете, о ком я
говорю: об ней, об ней! – и Катерина Ивановна закивала ему на хозяйку. –
Смотрите на нее: вытаращила глаза, чувствует, что мы о ней говорим, да не может
понять, и глаза вылупила. Фу, сова! ха-ха-ха!.. Кхи-кхи-кхи! И что это она
хочет показать своим чепчиком! кхи-кхи-кхи! Заметили вы, ей все хочется, чтобы
все считали, что она покровительствует и мне честь делает, что присутствует. Я
просила ее, как порядочную, пригласить народ получше и именно знакомых
покойного, а смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички! Посмотрите на
этого с нечистым лицом: это какая-то сопля на двух ногах! А эти полячишки…
ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! Никто, никто их никогда здесь не видывал, и я никогда не
видала: ну зачем они пришли, я вас спрошу? Сидят чинно рядышком. Пане, гей! –
закричала она вдруг одному из них, – взяли вы блинов? Возьмите еще! Пива
выпейте, пива! Водки не хотите ли? Смотрите: вскочил, раскланивается, смотрите,
смотрите: должно быть, совсем голодные, бедные! Ничего, пусть поедят. Не шумят
по крайней мере, только… только, право, я боюсь за хозяйские серебряные
ложки!.. Амалия Ивановна! – обратилась она вдруг к ней почти вслух, – если на
случай покрадут ваши ложки, то я вам за них не отвечаю, предупреждаю заранее!
Ха-ха-ха! – залилась она, обращаясь опять к Раскольникову, опять кивая ему на
хозяйку и радуясь своей выходке. – Не поняла, опять не поняла! Сидит разиня
рот, смотрите: сова, сова настоящая, сычиха в новых лентах, ха-ха-ха!
Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель,
продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько крови, на лбу выступили
капли пота. Она молча показала кровь Раскольникову и, едва отдыхнувшись, тотчас
же зашептала ему опять с чрезвычайным одушевлением и с красными пятнами на
щеках:
– Посмотрите, я дала ей самое тонкое, можно сказать,
поручение пригласить эту даму и ее дочь, понимаете, о ком я говорю? Тут надобно
вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а
она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная
провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала
хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что она в
пятьдесят пять лет сурьмится, белится и румянится (это известно)… и такая-то
тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться,
коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость
требует! Понять не могу, почему не пришел тоже Петр Петрович? Но где же Соня?
Куда ушла? А, вот и она наконец! Что, Соня, где была? Странно, что ты даже на
похоронах отца так неаккуратна. Родион Романыч, пустите ее подле себя. Вот твое
место, Сонечка… чего хочешь бери. Заливного возьми, это лучше. Сейчас блины
принесут. А детям дали? Полечка, все ли у вас там есть? Кхи-кхи-кхи! Ну,
хорошо. Будь умница, Леня, а ты, Коля, не болтай ножками; сиди, как благородный
ребенок должен сидеть. Что ты говоришь, Сонечка?
Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра
Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые
отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра
Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно
передать, что он, как только ему будет возможно, немедленно прибудет, чтобы
поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно сделать и предпринять
в дальнейшем, и проч. и проч.
Соня знала, что это умирит и успокоит Катерину Ивановну,
польстит ей, а главное – гордость ее будет удовлетворена. Она села подле
Раскольникова, которому наскоро поклонилась и мельком любопытно на него
поглядела. Впрочем, во все остальное время как-то избегала и смотреть на него и
говорить с ним. Она была как будто даже рассеянна, хотя так и смотрела в лицо
Катерине Ивановне, чтоб угодить ей. Ни она, ни Катерина Ивановна не были в
трауре, за неимением платьев; на Соне было какое-то коричневое, потемнее, а на
Катерине Ивановне единственное ее платье, ситцевое, темненькое с полосками.
Известие о Петре Петровиче прошло как по маслу. Выслушав важно Соню, Катерина
Ивановна с той же важностию осведомилась: как здоровье Петра Петровича? Затем,
немедленно и чуть не вслух, прошептала Раскольникову, что действительно странно
было бы уважаемому и солидному человеку, как Петр Петрович, попасть в такую
«необыкновенную компанию», несмотря даже на всю его преданность ее семейству и
на старую дружбу его с ее папенькой.
– Вот почему я особенно вам благодарна, Родион Романыч, что
вы не погнушались моим хлебом-солью, даже и при такой обстановке, – прибавила
она почти вслух, – впрочем, уверена, что только особенная дружба ваша к моему
бедному покойнику побудила вас сдержать ваше слово.
Затем она еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих
гостей и вдруг с особенною заботливостью осведомилась громко и через стол у
глухого старичка: «Не хочет ли он еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?»
Старичок не ответил и долго не мог понять, о чем его спрашивают, хотя соседи
для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот,
чем еще больше поджег общую веселость.
– Вот какой олух! Смотрите, смотрите! И на что его привели?
Что же касается до Петра Петровича, то я всегда была в нем уверена, –
продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, – и уж, конечно, он не похож… –
резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне,
отчего та даже оробела, – не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц,
которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно,
им бы честь сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей
доброте.
– Да-с, любил-с выпить; это любили-с, пивали-с! – крикнул
вдруг отставной провиантский, осушая двенадцатую рюмку водки.
– Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем
известно, – так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, – но это был
человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что
по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем
он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион
Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про
детей помнит.
