– О господи! – вырвалось у Сони.
– Амалия Ивановна, надо будет дать знать в полицию, а
потому, покорнейше прошу вас, пошлите покамест за дворником, – тихо и даже
ласково проговорил Лужин.
– Гот дер бармгерциге!
[65]
Я так и зналь, что она вороваль!
– всплеснула руками Амалия Ивановна.
– Вы так и знали? – подхватил Лужин, – стало быть, уже и
прежде имели хотя бы некоторые основания так заключать. Прошу вас, почтеннейшая
Амалия Ивановна, запомнить слова ваши, произнесенные, впрочем, при свидетелях.
Со всех сторон поднялся вдруг громкий говор. Все
зашевелились.
– Ка-а-к! – вскрикнула вдруг, опомнившись, Катерина Ивановна
и, точно сорвалась, бросилась к Лужину, – как! Вы ее в покраже обвиняете? Это
Соню-то? Ах, подлецы, подлецы! – И бросившись к Соне, она, как в тисках, обняла
ее иссохшими руками.
– Соня! Как ты смела брать от него десять рублей! О глупая!
Подай сейчас эти десять рублей – вот!
И выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее в
руках и бросила наотмашь прямо в лицо Лужина. Катышек попал в глаз и отскочил
на пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.
– Удержите эту сумасшедшую! – закричал он.
В дверях в эту минуту рядом с Лебезятниковым показалось и
еще несколько лиц, между которыми выглядывали и обе приезжие дамы.
– Как! Сумасшедшую? Это я-то сумасшедшая? Дуррак! –
взвизгнула Катерина Ивановна. – Сам ты дурак, крючок судейский, низкий человек!
Соня, Соня возьмет у него деньги! Это Соня-то воровка! Да она еще тебе даст,
дурак! – И Катерина Ивановна истерически захохотала. – Видали ль вы дурака? –
бросалась она во все стороны, показывая всем на Лужина. – Как! И ты тоже? –
увидала она хозяйку, – и ты туда же, колбасница, подтверждаешь, что она
«вороваль», подлая ты прусская куриная нога в кринолине! Ах вы! Ах вы! Да она и
из комнаты-то не выходила и, как пришла от тебя, подлеца, тут же рядом подле
Родиона Романовича и села!.. Обыщите ее! Коль она никуда не выходила, стало
быть деньги должны быть при ней! Ищи же, ищи, ищи! Только если ты не найдешь,
то уж извини, голубчик, ответишь! К государю, к государю, к самому царю побегу,
милосердому, в ноги брошусь, сейчас же, сегодня же! я – сирота! Меня пустят! Ты
думаешь, не пустят? Врешь, дойду! Дойду-у! Это ты на то, что она кроткая,
рассчитывал? Ты на это-то понадеялся? Да я, брат, зато бойкая! Оборвешься! Ищи
же! Ищи, ищи, ну, ищи!!
И Катерина Ивановна, в исступлении, теребила Лужина, таща
его к Соне.
– Я готов-с и отвечаю… но уймитесь, сударыня, уймитесь! Я
слишком вижу, что вы бойкая!.. Это… это… это как же-с? – бормотал Лужин, – это
следует при полиции-с… хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно… Я
готов-с… Но, во всяком случае, затруднительно мужчине… по причине пола… Если бы
с помощью Амалии Ивановны… хотя, впрочем, так дело не делается… Это как же-с?
– Кого хотите! Пусть кто хочет, тот и обыскивает! – кричала
Катерина Ивановна, – Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг, вот
пустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот!
Видишь! Видишь!
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила
оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг
выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все
видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами
с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет,
сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем
билет.
– Воровка! Вон с квартир! Полис, полис! – завопила Амалия
Ивановна, – их надо Сибирь прогналь! Вон!
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не
спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на
том же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска
залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
– Нет, это не я! Я не брала! Я не знаю! – закричала она
разрывающим сердце воплем и бросилась к Катерине Ивановне. Та схватила ее и
крепко прижала к себе, как будто грудью желая защитить ее ото всех.
– Соня! Соня! Я не верю! Видишь, я не верю! – кричала
(несмотря на всю очевидность) Катерина Ивановна, сотрясая ее в руках своих, как
ребенка, целуя ее бессчетно, ловя ее руки и, так и впиваясь, целуя их. – Чтоб
ты взяла! Да что это за глупые люди! О господи! Глупые вы, глупые, – кричала
она, обращаясь ко всем, – да вы еще не знаете, не знаете, какое это сердце,
какая это девушка! Она возьмет, она! Да она свое последнее платье скинет,
продаст, босая пойдет, а вам отдаст, коль вам надо будет, вот она какая! Она и
желтый-то билет получила, потому что мои же дети с голоду пропадали, себя за
нас продала!.. Ах, покойник, покойник! Ах, покойник, покойник! Видишь? Видишь?
Вот тебе поминки! Господи! Да защитите же ее, что ж вы стоите все! Родион
Романович! Вы-то чего ж не заступитесь? Вы тоже, что ль, верите? Мизинца вы ее
не стоите, все, все, все, все! Господи! Да защити ж наконец!
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны
произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого,
столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих
иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд,
подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной
мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр
Петрович тотчас же пожалел.
– Сударыня! Сударыня! – восклицал он внушительным голосом, –
до вас этот факт не касается! Никто не решится вас обвинить в умысле или в
соглашении, тем паче что вы же и обнаружили, выворотив карман: стало быть,
ничего не предполагали. Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать,
нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не хотели
сознаться? Позора убоялись? Первый шаг? Потерялись, может быть? Дело
понятное-с; очень понятное-с… Но, однако, для чего же было пускаться в такие
качества! Господа! – обратился он ко всем присутствующим, – господа! Сожалея и,
так сказать, соболезнуя, я, пожалуй, готов простить, даже теперь, несмотря на
полученные личные оскорбления. Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вам
уроком на будущее, – обратился он к Соне, – а я дальнейшее оставлю втуне и, так
и быть, прекращаю. Довольно!
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их
встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем
Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и
целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своими
ручонками, а Полечка, – не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, – казалось,
вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее от
плача хорошенькое личико на плече Сони.
