– Как это низко! – раздался вдруг громкий голос в дверях.
Петр Петрович быстро оглянулся.
– Какая низость! – повторил Лебезятников, пристально смотря
ему в глаза.
Петр Петрович даже как будто вздрогнул. Это заметили все.
(Потом об этом вспоминали.) Лебезятников шагнул в комнату.
– И вы осмелились меня в свидетели поставить? – сказал он,
подходя к Петру Петровичу.
– Что это значит, Андрей Семенович? Про что такое вы
говорите? – пробормотал Лужин.
– То значит, что вы… клеветник, вот что значат мои слова! –
горячо проговорил Лебезятников, строго смотря на него своими подслеповатыми
глазками. Он был ужасно рассержен. Раскольников так и впился в него глазами,
как бы подхватывая и взвешивая каждое слово. Опять снова воцарилось молчание.
Петр Петрович почти даже потерялся, особенно в первое мгновение.
– Если это вы мне… – начал он, заикаясь, – да что с вами? В
уме ли вы?
– Я-то в уме-с, а вот вы так… мошенник! Ах, как это низко! Я
все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже
до сих пор оно не совсем логично… Но для чего вы все это сделали – не понимаю.
– Да что я сделал такое! Перестанете ли вы говорить вашими
вздорными загадками! Или вы, может, выпивши?
– Это вы, низкий человек, может быть, пьете, а не я! Я и
водки совсем никогда не пью, потому что это не в моих убеждениях! Вообразите,
он, он сам, своими собственными руками отдал этот сторублевый билет Софье
Семеновне, – я видел, я свидетель, я присягу приму! Он, он! – повторял
Лебезятников, обращаясь ко всем и каждому.
– Да вы рехнулись иль нет, молокосос? – взвизгнул Лужин, –
она здесь сама перед вами, налицо, – она сама здесь, сейчас, при всех
подтвердила, что, кроме десяти рублей, ничего от меня не получала. Каким же
образом мог я ей передать после этого?
– Я видел, видел! – кричал и подтверждал Лебезятников, – и
хоть это против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую
угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то,
дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею,
когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой, вы и
положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
Лужин побледнел.
– Что вы врете! – дерзко вскричал он, – да и как вы могли,
стоя у окна, разглядеть бумажку! Вам померещилось… на подслепые глаза. Вы
бредите!
– Нет, не померещилось! И хоть я и далеко стоял, но я все,
все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, – это вы
правду говорите, – но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно
сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне
десятирублевую бумажку, – я видел сам, – вы тогда же взяли со стола сторублевый
билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас
явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет). Вы его
сложили и держали, зажав в руке, все время. Потом я было опять забыл, но когда
вы стали вставать, то из правой переложили в левую и чуть не уронили; я тут
опять вспомнил, потому что мне тут опять пришла та же мысль, именно, что вы
хотите, тихонько от меня, благодеяние ей сделать. Можете представить, как я
стал следить, – ну и увидел, как удалось вам всунуть ей в карман. Я видел,
видел, я присягу приму!
Лебезятников чуть не задыхался. Со всех сторон стали
раздаваться разнообразные восклицания, всего больше означавшие удивление; но
послышались восклицания, принимавшие и грозный тон. Все затеснились к Петру
Петровичу. Катерина Ивановна кинулась к Лебезятникову.
– Андрей Семенович! Я в вас ошиблась! Защитите ее! Один вы
за нее! Она сирота, вас бог послал! Андрей Семенович, голубчик, батюшка!
И Катерина Ивановна, почти не помня, что делает, бросилась
перед ним на колени.
– Дичь! – завопил взбешенный до ярости Лужин, – дичь вы все
мелете, сударь. «Забыл, вспомнил, забыл» – что такое? Стало быть, я нарочно ей
подложил? Для чего? С какою целью? Что общего у меня с этой…
– Для чего? Вот этого-то я и сам не понимаю, а что я
рассказываю истинный факт, то это верно! Я до того не ошибаюсь, мерзкий,
преступный вы человек, что именно помню, как по этому поводу мне тотчас же
тогда в голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и руку
вам жал. Для чего же именно вы положили ей украдкой в карман? То есть почему
именно украдкой? Неужели потому только, что хотели от меня скрыть, зная, что я
противных убеждений и отрицаю частную благотворительность, ничего не исцеляющую
радикально? Ну и решил, что вам действительно передо мной совестно такие куши
давать и, кроме того, может быть, подумал я, он хочет ей сюрприз сделать,
удивить ее, когда она найдет у себя в кармане целых сто рублей. (Потому что
иные благотворители очень любят этак размазывать свои благодеяния; я знаю.)
Потом мне тоже подумалось, что вы хотите ее испытать, то есть придет ли она,
найдя, благодарить! Потом, что хотите избежать благодарности и чтоб, ну, как
это там говорится: чтоб правая рука, что ль, не знала… одним словом, как-то
этак… Ну, да мало ль мне мыслей тогда пришло в голову, так что я положил все
это обдумать потом, но все-таки почел неделикатным обнаружить перед вами, что
знаю секрет. Но, однако, мне тотчас же пришел в голову опять еще вопрос: что
Софья Семеновна, прежде чем заметит, пожалуй, чего доброго, потеряет деньги;
вот почему я решился пойти сюда, вызвать ее и уведомить, что ей положили в
карман сто рублей. Да мимоходом зашел прежде в нумер к госпожам Кобылятниковым,
чтоб занести им «Общий вывод положительного метода» и особенно рекомендовать
статью Пидерита (а впрочем, тоже и Вагнера); потом прихожу сюда, а тут вон
какая история! Ну мог ли, мог ли я иметь все эти мысли и рассуждения, если б я
действительно не видал, что вы вложили ей в карман сто рублей?
Когда Андрей Семенович кончил свои многословные рассуждения,
с таким логическим выводом в заключении речи, то ужасно устал, и даже пот
катился с его лица. Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не
зная, впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом,
истощился, даже как будто похудел после своего адвокатского подвига. Тем не
менее речь его произвела чрезвычайный эффект. Он говорил с таким азартом, с
таким убеждением, что ему, видимо, все верили. Петр Петрович почувствовал, что
дело плохо.
– Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то
глупые вопросы, – вскричал он. – Это не доказательство-с! Вы могли все это
сбредить во сне, вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и
клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не
соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
Но этот выверт не принес пользы Петру Петровичу. Напротив,
послышался со всех сторон ропот.
