– Долой с квартир! Сейчас! Марш! – и с этими словами начала
хватать все, что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и
скидывать на пол. Почти и без того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся,
бледная, Катерина Ивановна вскочила с постели (на которую упала было в
изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна; та
отпихнула ее, как перышко.
– Как! Мало того, что безбожно оклеветали, – эта тварь на
меня же! Как! В день похорон мужа гонят с квартиры после моего хлеба-соли, на
улицу, с сиротами! Да куда я пойду! – вопила, рыдая и задыхаясь, бедная
женщина. – Господи! – закричала вдруг она, засверкав глазами, – неужели ж нет
справедливости! Кого ж тебе защищать, коль не нас, сирот? А вот увидим! Есть на
свете суд и правда, есть, я сыщу! Сейчас, подожди, безбожная тварь! Полечка,
оставайся с детьми, я ворочусь. Ждите меня, хоть на улице! Увидим, есть ли на
свете правда?
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок,
о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна
протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в
комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу – с неопределенною целью
где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость. Полечка
в страхе забилась с детьми в угол на сундук, где, обняв обоих маленьких, вся
дрожа, стала ожидать прихода матери. Амалия Ивановна металась по комнате,
визжала, причитала, швыряла все, что ни попадалось ей, на пол и буянила. Жильцы
горланили кто в лес, кто по дрова – иные договаривали, что умели, о случившемся
событии; другие ссорились и ругались; иные затянули песни…
«А теперь пора и мне! – подумал Раскольников. – Ну-тка,
Софья Семеновна, посмотрим, что вы станете теперь говорить!»
И он отправился на квартиру Сони.
IV
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против
Лужина, несмотря на то, что сам носил столько собственного ужаса и страдания в
душе. Но, выстрадав столько утром, он точно рад был случаю переменить свои
впечатления, становившиеся невыносимыми, не говоря уже о том, насколько личного
и сердечного заключалось в стремлении его заступиться за Соню. Кроме того, у
него было в виду и страшно тревожило его, особенно минутами, предстоящее
свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и
предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками. И
потому, когда он воскликнул, выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете
теперь, Софья Семеновна?», то, очевидно, находился еще в каком-то внешне
возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным. Но
странно случилось с ним. Когда он дошел до квартиры Капернаумова, то
почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он
перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?»
Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не
только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время,
невозможно. Он еще не знал, почему невозможно: он только почувствовал это, и
это мучительное сознание своего бессилия перед необходимостию почти придавило
его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога
посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками, но,
увидев Раскольникова, поскорей встала и пошла к нему навстречу, точно ждала
его.
– Что бы со мной без вас-то было! – быстро проговорила она,
сойдясь с ним среди комнаты. Очевидно, ей только это и хотелось поскорей
сказать ему. Затем и ждала.
Раскольников прошел к столу и сел на стул, с которого она
только что встала. Она стала перед ним в двух шагах, точь-в-точь как вчера.
– Что, Соня? – сказал он и вдруг почувствовал, что голос его
дрожит, – ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные
тому привычки». Поняли вы давеча это?
Страдание выразилось в лице ее.
– Только не говорите со мной, как вчера! – прервала она его.
– Пожалуйста, уж не начинайте. И так мучений довольно…
Она поскорей улыбнулась, испугавшись, что, может быть, ему
не понравится упрек.
– Я сглупа-то оттудова ушла. Что там теперь? Сейчас было
хотела идти, да все думала, что вот… вы зайдете.
Он рассказал ей, что Амалия Ивановна гонит их с квартиры и
что Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать».
– Ах, боже мой! – вскинулась Соня, – пойдемте поскорее…
И она схватила свою мантильку.
– Вечно одно и то же! – вскричал раздражительно
Раскольников. – У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной.
– А… Катерина Ивановна?
– А Катерина Ивановна, уж конечно, вас не минует, зайдет к
вам сама, коли уж выбежала из дому, – брюзгливо прибавил он. – Коли вас не
застанет, ведь вы же останетесь виноваты…
Соня в мучительной нерешимости присела на стул.
Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая.
– Положим, Лужин теперь не захотел, – начал он, не
взглядывая на Соню. – Ну а если б он захотел или как-нибудь в расчеты входило,
ведь он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова. А?
– Да, – сказала она слабым голосом, – да! – повторила она,
рассеянно и в тревоге.
– А ведь я и действительно мог не случиться! А Лебезятников,
тот уже совсем случайно подвернулся.
Соня молчала.
– Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера
говорил?
Она опять не ответила. Тот переждал.
– А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите,
перестаньте!» – засмеялся Раскольников, но как-то с натугой. – Что ж, опять
молчание? – спросил он через минуту. – Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать?
Вот мне именно интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один
«вопрос», как говорит Лебезятников. (Он как будто начинал путаться.) Нет, в
самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения
Лужина заранее, знали бы (то есть наверно), что через них погибла бы совсем
Катерина Ивановна, да и дети; вы тоже, в придачу (так как вы себя ни за что
считаете, так в придачу). Полечка также… потому ей та же дорога. Ну-с; так вот:
если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете,
то есть Лужину ли жить и делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? то как
бы вы решили: кому из них умереть? Я вас спрашиваю.
Соня с беспокойством на него посмотрела: ей что-то особенное
послышалось в этой нетвердой и к чему-то издалека подходящей речи.
– Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите, –
сказала она, пытливо смотря на него.
– Хорошо; пусть; но, однако, как же бы решить-то?
