– Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? – с
отвращением сказала Соня.
– Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и
этого решить не осмелились?
– Да ведь я божьего промысла знать не могу… И к чему вы
спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может
случиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил:
кому жить, кому не жить?
– Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего не
поделаешь, – угрюмо проворчал Раскольников.
– Говорите лучше прямо, чего вам надобно! – вскричала с
страданием Соня, – вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобы
мучить, пришли!
Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоске
смотрел он на нее. Прошло минут пять.
– А ведь ты права, Соня, – тихо проговорил он наконец. Он
вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез.
Даже голос вдруг ослабел. – Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения приду
просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и
промысл для себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное и
недоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл руками
лицо.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой
ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого
ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил
на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть
его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это
только значило, что та минута пришла.
Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг он
побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню, и, ничего не выговорив, пересел
машинально на ее постель.
Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда
он стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже
«ни мгновения нельзя было терять более».
– Что с вами? – спросила Соня, ужасно оробевшая.
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так
предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо
подошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце ее
стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо
свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по
сердцу Сони.
– Что с вами? – повторила она, слегка от него отстраняясь.
– Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, –
вздор, – бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. – Зачем только
тебя-то я пришел мучить? – прибавил он вдруг, смотря на нее. – Право. Зачем? Я
все задаю себе этот вопрос, Соня…
Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часа
назад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущая
беспрерывную дрожь во всем своем теле.
– Ох, как вы мучаетесь! – с страданием произнесла она,
вглядываясь в него.
– Все вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся,
как-то бледно и бессильно, секунды на две), – помнишь ты, что я вчера хотел
тебе сказать?
Соня беспокойно ждала.
– Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой
навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе… кто убил Лизавету.
Она вдруг задрожала всем телом.
– Ну, так вот я и пришел сказать.
– Так вы это в самом деле вчера… – с трудом прошептала она,
– почему ж вы знаете? – быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись.
Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось все бледнее и
бледнее.
– Знаю.
Она помолчала с минуту.
– Нашли, что ли, его? – робко спросила она.
– Нет, не нашли.
– Так как же вы про это знаете? – опять чуть слышно спросила
она, и опять почти после минутного молчания.
Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее.
– Угадай, – проговорил он с прежнею искривленною и
бессильною улыбкой.
Точно конвульсии пробежали по всему ее телу.
– Да вы… меня… что же вы меня так… пугаете? – проговорила
она, улыбаясь, как ребенок.
– Стало быть, я с ним приятель большой… коли знаю, –
продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был
не в силах отвести глаз, – он Лизавету эту… убить не хотел… Он ее… убил
нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошла
Лизавета… Он тут… и ее убил.
Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга.
– Так не можешь угадать-то? – спросил он вдруг, с тем ощущением,
как бы бросался вниз с колокольни.
– Н-нет, – чуть слышно прошептала Соня.
– Погляди-ка хорошенько.
И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомое
ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг в ее лице как бы
увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он
приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив
вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие
дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и
беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед
ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней; так
же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг,
выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь и
медленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и
все неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему:
точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на
нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой.
– Угадала? – прошептал он наконец.
– Господи! – вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильно
упала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась,
быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в
тисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись,
смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть и
уловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомнения
не оставалось никакого; все было так! Даже потом, впоследствии, когда она
припоминала эту минуту, ей становилось и странно и чудно: почему именно она так
сразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же она
сказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между тем
теперь, только что он сказал ей это, ей вдруг и показалось, что и действительно
она как будто это самое и предчувствовала.
