– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками.
– От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!..
– Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось,
это ведь дьявол смущал меня? а?
– Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не
понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!
– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что
меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я все
знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте…
Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все!
И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и
вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак
пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты
думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать
и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права
власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж
не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и
кто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы
Наполеон, или нет? так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всю
муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я
захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать
не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не
для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем
человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там стал
ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в
паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было
быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько
деньги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть,
тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое
надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и
поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не
смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять, или нет? Тварь ли я дрожащая или право
имею…
– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками
Соня.
– Э-эх, Соня! – вскрикнул он раздражительно, хотел было
что-то ей возразить, но презрительно замолчал. – Не прерывай меня, Соня! Я
хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после
того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно
вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай
гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к
старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
– И убили! Убили!
– Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут
убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я
старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал
себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня,
довольно! Оставь меня, – вскричал он вдруг в судорожной тоске, – оставь меня!
Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе
ладонями голову.
– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.
– Ну, что теперь делать, говори! – спросил он, вдруг подняв
голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.
– Что делать! – воскликнула она, вдруг вскочив с места, и
глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. – Встань! (Она схватила его за
плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же
минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты
осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем,
вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? –
спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки,
крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.
Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.
– Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя
надо? – спросил он мрачно.
– Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
– Нет! не пойду я к ним, Соня.
– А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? –
восклицала Соня. – Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь
говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж
бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! – вскрикнула
она, – ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то
прожить! Что с тобой теперь будет!
– Не будь ребенком, Соня, – тихо проговорил он. – В чем я
виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак… Они
сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы
они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под
камень спрятал? – прибавил он с едкою усмешкой. – Так ведь они же надо мной
сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего
не поймут, они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду! Не будь
ребенком, Соня…
– Замучаешься, замучаешься, – повторяла она, в отчаянной
мольбе простирая к нему руки.
– Я, может, на себя еще наклепал, – мрачно заметил он, как
бы в задумчивости, – может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себя
осудить… Я еще поборюсь.
Надменная усмешка выдавливалась на губах его.
– Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!
– Привыкну… – проговорил он угрюмо и вдумчиво. – Слушай, –
начал он через минуту, – полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что
меня теперь ищут, ловят…
– Ax! – вскрикнула Соня испуганно.
– Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу
пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними
поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой
опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о
двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь?
и обращу; потому я теперь научился… Но в острог меня посадят наверно. Если бы
не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно даже, может, еще и
посадят сегодня… Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят… потому нет у
них ни одного настоящего доказательства, и не будет, слово даю. А с тем, что у
них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно… Я только чтобы ты знала… С
сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и
не испугать… Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и мать…
Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я
буду сидеть?
