Он проговорил это с видом какого-то подмигивающего, веселого
плутовства, не спуская глаз с Раскольникова. Раскольников побледнел и
похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне. Он быстро
отшатнулся и дико посмотрел на Свидригайлова.
– По-почему… вы знаете? – прошептал он, едва переводя
дыхание.
– Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Здесь
Капернаумов, а там мадам Ресслих, старинная и преданнейшая приятельница.
Сосед-с.
– Вы?
– Я, – продолжал Свидригайлов, колыхаясь от смеха, – и могу
вас честью уверить, милейший Родион Романович, что удивительно вы меня
заинтересовали. Ведь я сказал, что мы сойдемся, предсказал вам это, – ну, вот и
сошлись. И увидите, какой я складной человек. Увидите, что со мной еще можно
жить…
Часть шестая
I
Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал
вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая
это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как
бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до
окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда
ошибался, например, в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере,
припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о
себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие
он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия,
существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им
болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он
помнил тоже, что бывали минуты, часы и даже, может быть, дни, полные апатии,
овладевавшей им, как бы в противоположность прежнему страху, – апатии, похожей
на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние
дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего
положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно
тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот,
забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.
Особенно тревожил его Свидригайлов: можно даже было сказать,
что он как будто остановился на Свидригайлове. Со времени слишком грозных для
него и слишком ясно высказанных слов Свидригайлова, в квартире у Сони, в минуту
смерти Катерины Ивановны, как бы нарушилось обыкновенное течение его мыслей.
Но, несмотря на то, что этот новый факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников
как-то не спешил разъяснением дела. Порой, вдруг находя себя где-нибудь в
отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире, одного,
за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о
Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как
можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить
окончательно. Один раз, зайдя куда-то за заставу, он даже вообразил себе, что
ждет здесь Свидригайлова и что здесь назначено у них свидание. В другой раз он
проснулся перед рассветом где-то на земле, в кустах, и почти не понимал, как
забрел сюда. Впрочем, в эти два-три дня после смерти Катерины Ивановны он уже
раза два встречался с Свидригайловым, всегда почти в квартире у Сони, куда он
заходил как-то без цели, но всегда почти на минуту. Они перекидывались всегда
короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между
ними так само собою и условилось, чтобы молчать об этом до времени. Тело
Катерины Ивановны еще лежало в гробу. Свидригайлов распоряжался похоронами и
хлопотал. Соня тоже была очень занята. В последнюю встречу Свидригайлов
объяснил Раскольникову, что с детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и
покончил удачно; что у него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица,
с помощью которых можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма
приличные для них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому
помогли, так как сирот с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих.
Сказал он что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к
Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы
поговорить, что есть такие дела…». Разговор этот происходил в сенях, у
лестницы. Свидригайлов пристально смотрел в глаза Раскольникову и вдруг,
помолчав и понизив голос, спросил:
– Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право!
Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте
поговорим: жаль только, что дела много и чужого и своего… Эх, Родион Романыч, –
прибавил он вдруг, – всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде
всего!
Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на
лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению
Свидригайлова панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошел
своею дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в
квартиру Сони.
Он встал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно.
В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то
тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал
панихиды. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он
смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади
них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на
меня не взглянула и слова мне не сказала», – подумалось вдруг Раскольникову.
Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал
«Упокой, господи». Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь,
священник как-то странно осматривался. После службы Раскольников подошел к
Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот
короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как?
ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания
в ее руке! Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по
крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку
и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту
минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя
счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один,
никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за город,
выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем
уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и
тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так
что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в
распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было уж как будто бы легче и
даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый
час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг
стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот,
сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» – как будто подумал он. Впрочем,
он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то требующее
немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать.
Все в какой-то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы
опять Порфирий… или Свидригайлов… Поскорей бы опять какой-нибудь вызов,
чье-нибудь нападение… Да! да!» – думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть
не бежать. Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему-то как бы
панический страх. В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на
Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошел домой и пришел
уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он
уже поздно: было два часа пополудни.
